"Леонид Брежнев. Возрождение " - читать интересную книгу автора

кабинете на полчаса, на час, набрасывал тезисы и вечером на партактиве готов
был не только ставить общие задачи, но привязывал их к конкретной обстановке
данного предприятия:
- Будем, товарищи, говорить начистоту. Я вам высказал все, что думаю,
теперь давайте и вы по-рабочему, прямо. Как нам улучшить дело? Что мешает?
Где наши резервы?
Критика в таких случаях была не голословной, а предметной,
следовательно, и конструктивной.
Читатели могут задать законный вопрос: легко, мол, было других
воспитывать, а как сам автор воспринимал критику? Отвечу честно: тяжело
воспринимал, да иначе, наверное, и быть не может. Критика не шоколад, чтобы
ее любить. Только легкомысленный, пустой человек может слушать упреки,
посмеиваться и тут же все выбросить из головы. Как-то мне пришлось
специально затронуть эту тему на областной комсомольской конференции в
Днепропетровске (февраль 1948 г.). Знаю, говорилось тогда, что нет среди нас
такого человека, который бы сказал: завтракать не могу, если меня никто не
покритиковал. Но критика создает у настоящих большевиков напористость, из
недовольства рождается задор, стремление лучше работать.
Приходилось мне в жизни выслушивать разные замечания, и, как ни трудно
иногда было, старался извлечь из них рациональное зерно, делал серьезные
выводы, что в конечном счете всегда шло на пользу и мне самому, и делу.
Однако критику сверху, в общем-то, все так или иначе принимают, куда сложнее
обстоит с критикой снизу. Бывало, слушаешь сердитого оратора и даже ловишь
себя на неприязни к нему: "Экая язва, как подковыривает!" Но положа руку на
сердце могу сказать: не было ни одного случая, чтобы после таких выступлений
в мой адрес я изменил отношение к человеку. Всегда это оставалось без
последствий.
В Днепропетровске мне особенно запомнились критические речи Николая
Романовича Миронова, секретаря Октябрьского райкома партии. Человек был
оригинальный, смелый, добровольцем ушел с пятого курса университета на
фронт, прекрасно воевал, был тяжело равен, но остался веселым парнем,
хорошим спортсменом. У нас работал в большом вузовском районе, и, скажем,
восстановление Дворца студентов было его затеей. Так вот, выступления
Миронова на наших конференциях тоже отличались смелостью, остротой в
постановке проблем. И если он говорил о недостатках в работе горкома или
обкома партии, то не дипломатничал, не искал обтекаемых выражений, а называл
имена конкретных работников, в том числе и мое имя.
Что тут скажешь? Слушал я подобные выступления, и казалось мне, что не
во всем они справедливы, я ведь и сам с первого дня ставил эти вопросы,
добивался того же, чего требуют ораторы. Однако, думал я, если они говорят
об этом, значит, еще не добился. Со стороны видней. К тому же мне ясно было,
что Миронов хочет поправить дело, болеет за дело, критика его продиктована
только этим, и потому мое отношение к нему оставалось не просто хорошим, но,
я бы сказал, дружеским - и в Днепропетровске, и позже в Москве, когда
Николай Романович перешел на работу в аппарат ЦК КПСС, - до самой его
трагической гибели в авиационной катастрофе.
Теперь покажу (по стенограмме), что говорилось в ответ на критику,
скажем, на областной партийной конференции 1948 года:
"Тов. Брежнев: Я внимательно слушал все выступления и не ошибусь, если
скажу, что критика причинила тому или иному работнику, тому или иному