"Илья Яковлевич Бражнин. Сумка волшебника" - читать интересную книгу автора

разом решил все. Без всяких колебаний и без всяких предисловий я сказал, что
хотел бы работать в газете. Тимме внимательно оглядел меня, поскреб толстым
ногтем небритую щеку и спросил, давно ли я знаю товарища Туфьяса. Я ответил,
что знаю Соломошу с самого раннего детства и что он друг нашей семьи.
Тимме опять кивнул лохматой головой.
- Хорошо, - сказал он сипловато и повернулся к сидящему у окна человеку
в синем поношенном пиджаке. - Пантевич, дай ему телеграммы. Пусть выправит
для начала.
Пантевич оказался совсем не таким, каким я себе его представлял.
У него не было ни черной бороды, ни прятавшейся в ней улыбки. Пантевич
вообще не улыбался. Он был сух в обращении, мешковат и сутул.
- Это, значит, вы и есть Пантевич? - спросил я с удивлением, которое не
умел скрыть и которое, наверно, было непонятно моему собеседнику.
- Я и есть Пантевич, - отозвался сутулый у окна, оборачиваясь ко мне и
оглядывая меня светлыми голубовато-серыми глазами. - Это тебя удивляет?
- Да, - признался я. - Сегодня я читал вашу статью в газете. Здорово
написано. И совсем на вас не похоже.
- А разве статья обязательно должна походить на автора?
Сейчас на этот вопрос я твердо и решительно ответил бы: "Да. Конечно".
Тогда я ответил:
- Не знаю.
К этому я прибавил еще что-то неопределенное и нерешительное. Это был
мой первый в жизни литературный спор, и я не сумел не только должным образом
провести его, но даже начать. Мы сели за работу. Пантевич дал мне пухлую
пачку телеграмм, и я принялся править их, подготовляя к набору. Меня не
смущало то обстоятельство, что я не умел править. Не надо было - не умел;
теперь надо - значит, должен уметь и, следовательно, буду уметь.
Руководящие указания Пантевича сводились к требованию:
- Чтобы ясно и по-русски.
Теперь это требование показалось бы мне сложным и трудным. Но тогда я
ничем не затруднялся и, взяв из рук Пантевича телеграммы, сел за стол.
Так ступил я на первую ступеньку той бесконечно длинной лестницы,
которая неизвестно куда ведет - не то на Олимп, не то в преисподнюю - и на
которой я столько раз спотыкался и столько шишек набил. Так началось мое
четвертьвековое ученье в газетных университетах. Так стал я штатным
сотрудником газеты "Известия Архангельского Совета рабочих и солдатских
депутатов".
Спустя две недели в той же газете появился мой первый фельетон
"Царьградские штучки". Написан он был задиристо и безоглядно. Я горячо
доказывал, что Царь и бог завезены в Россию из Византии, из Царьграда, что
огнепоклонники-славяне и их простоватые и храбрые князья вовсе не нуждались
ни в христианстве, ни в самодержавии и что оба эти рабских института
чужеродны России.
Фельетон имел неожиданный и бурный успех, хотя и несколько
односторонний. На другой день после выхода газеты архангельский архиерей во
время проповеди, произнесенной после службы в соборе, обрушился на безбожный
фельетон и предал проклятию его автора.
От совдепа до собора было не больше километра, но по времени они
отстояли друг от друга лет на тысячу. Архангельский архиерей не мог даже
устроить самого паршивенького аутодафе, чтобы сжечь номер "Известий"