"Рэй Брэдбери. Старый пес, лежащий в пыли" - читать интересную книгу автора

Малышка по-прежнему сидела в дамском седле. Фонограф выбрасывал пульсирующие
ритмы духового оркестра, и наконец верблюд был собран по частям, как
гигантский коллаж из зловонного дыхания и заклеенной пластырями шкуры. Он
поднялся и сделал пару нетвердых шагов, словно раненый или пьяный, чтобы,
рискуя повалить другие столы, прошествовать напоследок вокруг арены.
Маленькая наездница, с вымученной улыбкой державшаяся на вершине
зловонного бархана, сделала прощальный взмах рукой. Публика ответила
одобрительными возгласами. Парад увял сам собой. Тромбонист бросился к
помосту, чтобы выключить фанфары.
Только тут я осознал, что стою с разинутым ртом, сорвав голос, хотя сам
не слышал своего крика. Я видел, что меня окружают десятки других зрителей,
точно так же потрясенных отчаянием циркачки и позором верблюда. Теперь мы
все расселись по местам, обмениваясь быстрыми горделивыми взглядами и
радуясь благополучному исходу событий. На помост возвратились музыканты,
успевшие только пришпилить к рабочим комбинезонам золотые эполеты. i Запели
трубы.
- Великая Лукреция! Берлинская бабочка! - выкрикнул распорядитель,
впервые показавшийся около самых почетных столиков; свой рупор он держал за
спиной. - Лукреция!
И Лукреция, танцуя, появилась на манеже.
Но, конечно, это была не просто Лукреция: перед публикой возникла
крошечная Мелба,[6] которую представляли то как Роксанну, то как Рамону
Гонзалес. Меняя шляпки и костюмы, она выбегала на арену все с той же
фортепианной улыбкой. О Лукреция, Лукреция, повторял я про себя.
Та, что ездит на полуживых верблюдах. Та, что жонглирует пивными
бочонками и надрывает тонкие лепешки.
Та, добавил я, что завтра сядет за руль хлипкого, как консервная банка,
грузовичка, чтобы двинуться дальше через мексиканскую пустыню к
какому-нибудь богом забытому городку, где обитают двести собак, четыреста
кошек, тысяча свечей, двести сорокаваттных электролампочек и вдобавок
четыреста жителей. Среди этих четырех сотен горожан будет триста стариков и
старух, восемьдесят детей и двадцать девушек, ожидающих парней, которые
никогда уже не вернутся из пустыни, где они исчезли, отправившись в
Сан-Луис-Потоси[7] или Хуарес,[8] или не исчезли, а лежат на пустом,
пересохшем дне моря, испарившегося под солнцем до соляных пластов. И вот
приезжает цирк, уместившийся в нескольких автомобилях, каждый из которых -
гроза кузнечиков - дребезжит, бренчит, подскакивает на колдобинах и выбоинах
дорог, давит тарантулов так, что от тех остается только мокрое место,
наезжает колесом на неуклюжего пса, словно на холщовый мешок, брошенный на
просушку посреди окраинного пустыря, и вот уже цирк уезжает, даже не
оглянувшись назад.
А эта крошка-циркачка, думал я, ведь на ней, по сути, все держится.
Если она погибнет...
- Та-та! - подал голос оркестр, прервав мои размышления о прахе и о
солнце.
Из-под купола опустилась на рыболовной леске серебряная пряжка. И эта
удочка была заброшена... на нее!
Малышка прикрепила пряжку к своей улыбке.
- С ума сойти! Ты только посмотри! - ахнул мой приятель. - Она... она
собирается летать!