"Рей Брэдбери. Рубашка с тестами Роршаха (НФ-17)" - читать интересную книгу автора

старому верблюду сломали не один, а целых два горба, и сломали эти горбы
ему две соломинки. Две удивительнейшие соломинки. Горб номер один...
Он умолк. Он искоса посмотрел на меня из-под темных очков.
- Как в исповедальне,- сказал я.- Никому ни слова.
- В исповедальне. Хорошо. Благодарю вас. Автобус ехал, и его мотор
негромко гудел.
И, как это гудение, голос доктора звучал то тише, то громче.
- Вы ведь знаете про мою фотографическую память? Благословенную,
проклятую, всезапечатлевающую? Все, что говорил, видел, делал, трогал,
слышал, я могу мгновенно в ней оживить - даже через сорок, пятьдесят,
шестьдесят лет.
Все, все здесь.
Он мягко провел по вискам пальцами обеих рук.
- Сотни историй болезни, проходивших через двери моей приемной изо дня
в день, из года в год. И ни разу не обращался я к тем записям, которые
делал во время приема. Я довольно рано обнаружил, что в любой момент могу
прокрутить любую из них у себя в голове. На всякий случай, конечно, все
беседы с больными записывались также и на магнитофон, но только потом я
этих записей никогда не прослушивал. Вот вам арена, на которой
развернулись последующие ужасные события. А именно: однажды, на
шестидесятом году моей жизни, очередная пациентка произнесла какое-то
слово. Я попросил ее повторить его. Почему?
Петому что вдруг я почувствовал, как в моих полукружных каналах что-то
зашевелилось - как будто где-то глубоко-глубоко открылись какие-то клапаны
и впустили свежий прохладный воздух. "Веру",- сказала она. "По-моему,
сперва вы сказали "зверя"?" - "Да нет же, доктор, "веру"!" Одно слово.
Один камешек, покатившийся вниз. А за ним - лавина. Ибо я перед этим
вполне отчетливо слышал, как она сказала: "Он будил во мне зверя", а это
одно дело, и может быть связано с сексуальностью, не так ли? В
действительности же она, оказывается, сказала: "Он будил во мне веру", а
это, вы наверняка согласитесь, уже совсем другая, куда более спокойная
история. В ту ночь я не мог заснуть. Я курил, смотрел из окон на улицу. В
голове, в ушах была какая-то странная ясность, как будто я только что
избавился от простуды тридцатилетней давности.
Я сомневался в себе, в своем прошлом, в своем рассудке, и когда в три
часа этой безжалостной ночи я прикатил на машине к себе в приемную, мои
худшие опасения оправдались: беседы с сотнями больных в том виде, в каком
я их запомнил, не совпадали с их текстом, записанным на пленке или
отпечатанным на пишущей машинке моей секретаршей!
- Вы хотите сказать...
- Я хочу сказать, что когда я слышал "зверя", на самом деле говорилось
"веру". "Немой" был на самом деле "зимой". "Бык" был "штык" и наоборот.
Говорили "пастель", а я слышал "постель". "Спать" было "стлать".
"Класть" было "красть". "Лапы" на самом деле были "шляпы". "Круп" был
всего лишь "груб".
"Сатана" был всего-навсего "сутана". "Секс" был "тэк-с" или "бокс" или
- бог свидетель - "контекст"! "Да" - "туда". "Нет" - "лет". "Печь" -
"течь".
"Длинный" - "тминный". "Кожа" - "рожа". Какое слово ни возьми, я их все
слышал неправильно. Десять миллионов дюжин нерасслышанных слов! Я в панике