"Юрий Божич. Жако, брат мой..." - читать интересную книгу автора

надежды здесь на прогресс (на то, к примеру, что как-нибудь вдруг одна из
этих особ предложит дрессировщику: "Послушайте, сэр, почему бы нам с вами не
хлопнуть по рюмашке бренди?") - минимальны. И напротив: внутренняя
программа, установленная в мозгу серых попугаев ("рекордсмена" Нкиси и его
сородичей), больше похожа на человеческую - в том, по крайней мере, что
касается овладения языком. И это, по-видимому, не случайно. Доктор Харви Дж.
Картен, нейробиолог, изучавший физиологию птиц, заключил, что нижняя часть
птичьего мозга аналогична человеческой. Не отсюда ли и скорость мыслительных
реакций, зафиксированная не только экспериментом, но и анекдотом - пусть
даже со слегка неприличным, расистским оттенком.
В бар заходит негр с попугаем на плече. Увидев попугая, бармен
спрашивает:
- Где ты такого достал?
- В Африке, их там миллионы, - отвечает пернатый наглец.
Я по-прежнему вас не убедил?
Что ж, будем считать, что попугай - не теорема, и доказательств не
требует.
Его просто могут любить или не любить. Как и писателя.
Слушать или не слушать. Как и писателя.
Ждать или не ждать. Хотеть или не хотеть. Прощать или не прощать.
Вы сами можете продолжить перечень этих бинарных оппозиций.
Этот шизоид-аутист работает толмачом с мистического природного на
русский, английский, французский, китайский, суахили - в зависимости от того
культурного пласта, к которому угораздило принадлежать его хозяину. И,
видимо, неслучайно, в "Саламбо" у Флобера (о, да, опять "у Флобера") каждый
карфагенский переводчик носил на груди, как знак профессии, вытатуированного
попугая.
Но разве не тем же занят и писатель? Разве и он не переводит с
неведомого, колодезно-глубокого на тот язык, который числит родным?
Фаулз в одном из эссе - том самом, где он признается, что "как-то
планировал - и на самом деле даже начал писать - кошмар издателя: роман,
наполовину написанный по-английски, наполовину - по-французски", - не без
сожаления замечает: "Поверхностные смыслы легко перетекают из одного языка в
другой, однако в самой глубине, мне кажется, их брак невозможен, они не
совпадают и никогда не смогут полностью совпасть".
Непереводимостью с языка на язык мучился и другой билингвист (пожалуй,
еще более изощренный) - Набоков. В постскриптуме к русскому изданию своего
скандального романа он писал: "Американскому читателю я так страстно твержу
о превосходстве моего русского слога над моим слогом английским, что иной
славист может и впрямь подумать, что мой перевод "Лолиты" во сто раз лучше
оригинала. Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских
струн. История этого перевода - история разочарования. Увы, тот "дивный
русский язык", который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как
верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился
у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме
обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на
отмычку... Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи,
дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни
странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски
не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому