"Юрий Божич. Жако, брат мой..." - читать интересную книгу автора

тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между
отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов - все это, а также
все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и
противоестественным страстям - становится по-русски топорным, многословным и
часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта неувязка отражает основную
разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и
зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным,
но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и
маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой
духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов".
Свобода духа!
Зафиксируем: к мысли, просящейся в гимн, приходит человек, рассуждающий
всего-навсего о взаимной конвертируемости двух языков, которыми он сам
владеет одинаково блестяще. (И, Бог свидетель, он бы брезгливо скривился,
предложи вы ему воспользоваться для перевода каким-нибудь "сократом" или
"прагмой" - ментальную проказу он чуял так, как иные священники чуют в храме
менструальную кровь.) Что же говорить о почти бессмысленных попытках
выпрясть строки из души или сердца? Все тот же сизифов камень, все та же
вода в решете...
Одиночество и непереводимость - вот что ждет любого "попугая",
взявшегося за это. Хотя со стороны может казаться, будто у его клетки
толпится куча народа, а сам он выдает на гора потрясающие спичи, избавленные
от акцента его истинной, кипящей свободой духа, натуры.
Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение...
Птица-писатель.
Я хотел было поставить здесь точку. Но тут память подбросила мне
кое-что с привкусом биографии.
Видите ли, не так давно я зарегистрировался в социальной сети "В
контакте". Естественно, тут же всколыхнулись старые знакомства. В основном
университетские. Кто-то написал мне. Кому-то написал я. Первый всплеск
взаимного оживления, кажется, уже схлынул, когда я получил письмо из
Никарагуа. Ноэ Рафаэль Паласиас Эспиналь спрашивал: "Ты по-прежнему поешь о
фиолетовом пингвине?"
Я наморщил лоб и почесал затылок: пингвины, говоришь? Ну да, ну да...
Сто лет назад мы вместе были в стройотряде, в Коми, строили какую-то
дорогу (ее обочину перекосило уже через год). Была гитара. Ноэ пел
"Бессамэмуче". Пел и переводил: "Поцелуй меня много". Хорошие слова. Юра
Пуля пел: "Зато мы делаем ракеты..." Тоже очень хорошие слова. Я пел про
фиолетового пингвина - зонг из серии "проще не бывает", собственного
сочинения, со словами, которые сегодня почти напрочь слиняли. В общем, я
ответил Ноэ (чью двусоставную фамилию Паласиас Эспиналь мы в краю ссылок и
лагерей переводили как Дворцов-Колючкин), что с пингвином покончено.
Навсегда. Я даже хотел написать, что зарубил его топором, но потом передумал
и свел разговор к технологии изготовления вина, иными словами, к тому, чем
мой никарагуанский приятель ныне занимался. Через день Ноэ приоткрыл мне
тайну дивных рецептов - ни яблок тебе, ни винограда. Сплошной мед! Вино из
меда. Причем именно вино, а не 40-градусная "медовуха". Сладкое и сухое
шампанское, сладкое и сухое белое...
И тут, словно шарахнутый молнией, я вспомнил о попугае. Так случается,
когда думаешь о молодом вине и виноватой молодости.