"Ален Боске. Русская мать " - читать интересную книгу автора

боевые позиции неприятеля там же, между Дюнкерком и Дьеппом. Он счастлив,
что зафиксировал две эсэсовские части. А Крессети несчастлив. Его задача -
обнаружение важнейших модификаций мостов и шоссе. Он с горечью констатирует,
что, несмотря на последний налет на Руан, немцы переходят Сену по-прежнему
беспрепятственно. Встаю, гашу лампу, закуриваю, выхожу в темный коридор на
третьем подвальном этаже у Питера Робинсона в Оксфорд-Серкусе. Но мысленно я
за тридевять земель отсюда.
Думаю о тебе с великой тревогой. Неожиданно ты стала мне очень нужна, и
с чего вдруг эта нужда, не знаю и знать не хочу. Представляю тебя в твоей
нью-йоркской квартирке: ты разбираешь книги задумчиво-деловито, но
совершенно смирившись. Потом просматриваешь старые фотографии: две-три
одесские, поры твоей молодости, одну болгарскую, остальные бельгийские.
Вздохнуть ты не смеешь. Встала с дивана или с кресла, выключила бубнившее
радио, тихонько открываешь дверь в отцов кабинет. Отец с лупой и пинцетом
рассматривает зубцы у марки, может, для вида, а не для дела, ибо марки,
по-твоему, - никакое не дело. Он покосился на тебя, видит мольбу в глазах.
Ладно, сейчас он выйдет, посидит с тобой, ему понятно твое волнение, он и
сам неспокоен, хотя и молчит. Кто-то из вас пошел на кухню, заварил чай
возможно, ты, если превозмогла тревогу, или отец, если не превозмогла. Когда
чаевничаете, раз семь-восемь бессмысленно помешаете ложечкой, суетитесь,
дергаетесь, пока не напьетесь. Наконец буркнете что-то односложное, сообщите
какую-нибудь ерунду: негр-швейцар уходит на пенсию и его сменит
пуэрториканец, Рузвельт очень похудел, судя по фото, где он между Сталиным и
Черчиллем, арбуз надо покупать не целиком, тяжело нести, лучше брать кусок
по одному-два кило, кинофильмов европейских мало, только итальянские,
чересчур натуралистические, на фронте дела ничего. Вдруг вы замолкаете, ибо
понимаете, что сейчас заговорите обо мне и тогда уже не сможете скрыть
тревогу. Солидарность вас подбодрила. Десять-пятнадцать минут беседы - и вы
воспряли духом. Говорите о погоде, о том, что надо прочистить кран, сдать
перекрасить костюм, что почта опаздывает, а может, о соседке по площадке,
получившей телеграмму о гибели сына, - он погиб на каком-то крошечном
беспокойном острове в Тихом океане. И вы, и беседы ваши, все - сплошная
баналыцина.
Господи, как я этой милой и дорогой баналыцины жажду! Прибежал Этертон.
Завтра на рассвете в нашем распоряжении эскадрилья воздушной разведки. Надо
ли мне заснять что-нибудь в своем секторе на французском берегу? Я снова
уставился в карты: враг оживился в окрестностях Фекана, а у меня все отметки
трех-четырехмесячной давности. Решено, пусть заснимут эту местность. Даю
точные координаты. Капитан Битти передаст и подтвердит мою просьбу. Месяц
назад я отказался бы наотрез "заказывать музыку", совесть бы не позволила.
Сижу тут в уютном кабинетике, укрытый от бомб, и посылаю десяток летчиков на
оккупированную территорию, чтобы выяснили мне, что да как у немцев с
укреплениями. Сколько их из десяти вернется? Подобные заказы не по моей
части, и в Генштабе того же мнения. Стратеги - наверху, а я, как и любой на
моем месте, - пешка, технарь. Вполне заменимый. Командую исключительно
пометками и условными значками. А летчики многие не вернутся. Слез у меня на
всех не хватит. Работа моя требует тщательности. Она серьезна, но
относительно проста: знать расположение тяжелых и легких батарей, подводной
обороны, пулеметных гнезд, минных полей, укреплений и всех прочих
оборонительных сооружений, деревня за деревней, дюна за дюной, луг за лугом