"Сергей Петрович Бородин. Костры похода (Звезды над Самаркандом, #2) " - читать интересную книгу автора

шлет, примем. В любви придут - с любовью приветим. Не в московском обычае
руку отводить, буде на дружбу к нам рука тянется. А со злом потянется -
отрубим. А за ханский присыл я отдарю доброй сабелькой да кольчужек ему
велю передать: ему ныне такие дары нужней злата, дороже жемчуга.
И, дозволив гонцу снова поцеловать перстень, велел Тютчеву:
- А гонцу на дорогу шубку выдай желтого сукна, что зеленым шелком обшита,
а то небось нехристь зябнет при наших-то холодах.
И ушел в горницы, говоря Тютчеву, несшему следом за ним ханский подарок:
- Видать, забыл, где ю добыл! А может, напомнить вздумал, как прежде сюды
заходил, постращать вздумал? А только испугом нас не возьмешь, кто и ходил
нас пугать, все сами от испуга кончились, а мы и доселе живехоньки на
своем месте. А с добром послал, по забывчивости, не нам чураться, когда к
нам с добром льнут. Москва исстари так: другу помогу даст, врагу с охотой
могилку выроет. Ась?
Тарусский сказал своим раскатистым голосом:
- При нынешних делах могли б мы и лучше этого приимок ждать, великий
государь.
Василий покачал головой:
- Ан, видно, дать ему не из чего: из добычи дары дарит, из сокровищницы. В
своем хозяйстве на подарки товаров нету, обносился. И спасибо ему: из сего
приимка вся его сила видна, все его имущество.
Василий кивнул на подарок:
- Хороша чарочка. Да и как ей дурной быть? Нашей ведь работы, киевской.
Возьмем, вернем ее Чудову.
Тютчев добавил:
- И покрывало то не свое, не ордынское шитье - грузинское рукоделье.
- Может, у Тимура нечаянно утянул, из Самарканда, - у них это запросто. А
не то и сам с Терека уволок - он смолоду и сам туда хаживал, удалой
атаман. И как теперь быть: ханских чад басурманскому обычаю учить - сам
тому обычаю не учен; к своему обычаю их привадить - Тохтамышу зазорно. Так
сие толкую: не в науку мне даются, не в обучение, не на рост хан их шлет,
- притулить до времени, пока самому негде притулиться. А там - как бог
даст.
- Небось так, - согласился Тютчев.
- Пускай промежду собой воинствуют, пускай воинствуют...
Поднимаясь по холодной лестнице в терема к семье, Василий приостановился,
смотря на Москву: вся она еще укрывалась снегом, серая, бревенчатая.
Кое-где высились каменные белые стены храмов, башен, звонниц. Стояли дома
простые и затейливые, одни боярские, сложенные из дубовых бревен, другие -
из толстенных сосен, и по дереву одни стояли в утреннем свете желтоваты,
те - буроваты, эти смуглы, - дубовые, сосновые, еловые дома Москвы, у кого
какие! Бояре ставили хоромы из дуба: прочен был дуб, вечен, много его
росло вокруг по лесам, да грузно дубовое бревно, возить его тяжело, оттого
и не каждому двору был такой лес под силу. Задешево шел сплавной сосновый
лес, по весне его много сюда сплавляли плотами, готовые срубы плотники
задешево распродавали на берегу Неглинной-реки, да реки-то еще скованы
льдом.
- Март, а морозно! - жаловался Василий. - Какая тишина! Как она тиха,
Москва, пока не вся проснулась. А уж как встанет, так что ей мороз!..
Какая тишина!