"Леонид Бородин. Третья правда" - читать интересную книгу автора

Целое поколение рябиновцев родилось и выросло за период безнадзорности
рябининского дома. Да и те, что родились и жили раньше, тоже так свыклись с
заколоченными окнами дома на краю деревни и с пребыванием в неведомости
самого хозяина, что тем самым утром, когда бабка Светличная ахнула около
магазина, хлопнув руками по бедрам, когда она даже присела и выпучи-ла глаза
вслед старику с вещмешком за спиной, когда она испуганно прошептала:
"Господи, никак Рябинин Иван вернулся!" и перекрестилась, будто увидела
привидение, - вот с того самого утра деревня, более чем неделю, цокала
языками, разводила руками и тревожно принюхивалась.
Когда же к ней вернулся дар речи, все заговорили хлопотно и
многоречиво, и, конечно, нашлись умники и знатоки, которые, многозначительно
покачивая головами, с большим смыслом произносили одну и ту же фразу:
"Двадцать пять! Н-да-а!" Те, что были еще толковее, прошедшие без медных
труб огонь и воду, поясняли, что двадцать пять - это, по-иному говоря,
четвертак! А четвертак - это вам не червонец! И каждый пытался представить
себе свои двадцать пять, что прожил, будто их и не было, и не мог
представить своей жизни в таком изуродованном виде, и не мог понять
прошедшего через то Ивана Рябинина. А потому не шел к нему, чтобы поздравить
с возвращением; еще же оттого, что не знал, уместно ли вообще поздравлять
человека в таком случае.
Никто не пришел к Ивану Рябинину ни в этот день, ни на следующий, ни на
третий. На четвертый он вышел сам, и его сразу увидело пол-деревни, и
замерли люди, затаив дыхание, словно вышел Иван Рябинин на улицу, чтоб
пристыдить всех за что-то или посчитаться с кем-то. Он же прошел в
сельсовет, пробыл там не более получаса и вышел так же спокойно, ни на кого
не глядя, ни с кем не здороваясь.
Теперь деревня вспомнила про него все, что забыла или не вспоминала. И
это забытое вдруг обернулось нынче не просто интересной и романтической
историей, но историей вообще, как бывают те или иные события, в отличие от
всех прочих, непосредственной историей народа, вовсе необязательно прямо
участвующего в этих событиях.
Деревня испытывала угрызения совести, но больше терзалась от того, что
не знала своей вины, и подозревала, что вины этой нет, тем не менее
чувствовала себя виноватой, как здоровый - перед калекой. Деревня десятками
пронырливых мальчишеских глаз следила за домом на окраине, говорила,
молчала, думала. В неожиданном почете оказались все, кто помнил Ивана
Рябинина, кто когда-либо в то время, что было отделено от нынешнего
двадцатью пятью годами, соприкасался с Рябининым, а в то время, поскольку
был Рябинин егерем, соприкасались многие. Они припомина-ли и не могли
припомнить добрых чувств к егерю: напротив, оказывалось, что каждый хоть
однажды да сталкивался с непримиримым, упрямым охранником рябиновской тайги.
Морщинистыми лбами старух деревня напрягла память и вспомнила не только
мать Ивана Рябинина, хлопотливую, быстроногую женщину, но и отца его, не
вернувшегося с гражданской, откуда-то с "приокеана", где дрался он за
красных против двоих своих старших сыновей, мобилизованных каппелевцами и
канувших в безызвестность в те прожорливые на человеческие жизни годы.
Деревня вспомнила работящего, всегда хмурого и нелюдимого
паренька-сироту, что незаметно для всех превратился в статного, крепкого
парня - таежника, а потом и в первого советского егеря. Крепкая задним умом
деревня нынче готова была признать, что Иван Рябинин справедли-вым был