"Леонид Бородин. Повесть странного времени" - читать интересную книгу автора

было очень неудобно, но я терпел. А вечерами подолгу с волнением высматривал
в зеркале свой профиль. Однажды за этим занятием меня застала...
...Выходил на палубу. Смотрел на воду, на берег, на небо. Все не то. А
что оно было - то? Когда оно было и было ли вообще? Что-то умерло в мире,
или изменилось до неузнаваемости, или вывернулось наизнанку подлинной сутью
своей...
...Тогда, застав меня перед зеркалом, она сказала мне, что я ведь не
девчонка, чтобы вертеться перед зеркалом. Не помню, чего я тогда больше
испытывал, стыда или обиды. Пожалуй, стыда, потому что тогда считал, что она
имеет право стыдить меня. Она же этого права не имела, и вообще не имела
никаких прав. Но об этом я узнал недавно.
Внизу едут туристы. Они веселы и беспечны. Поют песни, играют в карты,
танцуют на палубе под гитару. Они мои ровесники. Я пытался рассмотреть их
лица и не увидел лиц. Все они самозабвенно во что-то играют, в какие-то ими
самими придуманные игры и делают вид, будто не замечают этой игры друг в
друге. А может быть, и вправду не замечают. Я же до недавнего времени не
замечал! Мне трудно было заметить, потому что моя игра была с усложненными
правилами, придуманными не мною, а теми, кто хитрей и сообразительней меня.
Я играл в честного многообещающего человека. С точки зрения правил, я и был
таким. Учился в школе хорошо, но не гонялся за похвалой, был достаточно
спортивен и предприимчив, был политичен и патриотичен, был вежлив,
трудолюбив, при необходимости смел и силен, любознателен и сообразителен.
Таковы были правила моей игры, и к четырнадцати годам я работал уже по
вполне высокому разряду. Модель, по которой я формировался, называлась
моделью "честного человека".
Но быть честным оказалось невозможно в мире, который сам по себе есть
бессмыслица. И я был наказан за чрезмерную претензию моей модели. Я совершил
нечто, что сбросило меня с высоты моей мнимой порядочности в яму, из которой
уже не выбраться. Сначала я объявил себе о своей невиновности, но саму
виновность при этом понимал формально, по-крючкотворски. С такой позиции
все, что произошло, не было плодом моей сознательной воли. Я не знал, что
делал. И никакой закон не установил бы моей вины. Но вся беда в том, что я
слишком добросовестно играл в свою игру, чтобы не уличить себя в
недобросовестности. Будь я менее прямолинеен в своем варианте, будь модель
моего характера чуть менее претенциозна, я бы возможно не сделал того, что
уже невозможно ни изменить, ни забыть. Однако все другие варианты не
зависели от меня, и я не знаю, от кого они зависели. Они были заранее
исключены всей совокупностью того, что окружало меня и всех, кто участвовал
в моей жизни. И когда развалилась моя модель, развалилось все вокруг меня,
все оказалось иным, прямо противополо-жным. Добро оказалось злом,
честность - подлостью, смысл - бессмыслицей...
Когда мне было лет девять, она однажды подарила мне проекционный
фонарь. Тогда его называли "волшебным фонарем". Для меня он был
действительно волшебным. Я любил его даже больше, чем кино. Потому что можно
было вставить диапозитив, сесть ближе к экрану и без конца смотреть на
фантастически яркие краски Африки или Австралии, воображением вписывать себя
в этот незнакомый, необычный мир и рассказывать самому себе красивые, глупые
сказки, где главный герой - непременно ты сам. Но иногда, во время самого
невероятного разгула фантазии, в самый ответственный момент очередного
приключения, когда герою, то есть мне, нужно было проявить максимум