"Леонид Бородин. Божеполье (повесть, Роман-газета 15 1993) " - читать интересную книгу автора

капусте...
Но это уже ассоциации, - бородатое кулачье деревенское, где под каждой
бородой обрез или хотя бы только ненависть к нему, активисту новой власти...
Они тоже были противные, эти бородатые кулаки и подкулачники... У Ленина,
положим, борода, и у Луначарского, но это же совсем другое дело, то -
элемент старой культуры, а сегодняшние, они же не под Ленина, они под мужика
рядятся, под кулака, и демонстративно лезут в объективы всей своей
косматостью.
Мелочи, конечно. И Павел Дмитриевич понимал, что не в бородах дело, но
отвращения преодолеть не мог, да и не хотел, он догадывался, что в нем
срабатывает чутье на чужое, возможно, даже на враждебное, он привык доверять
чутью, он даже слегка гордился такой своей способностью исключительно по
второстепенному признаку и при полном отсутствии информации чувствовать
чужого и тогда, когда тот и сам о себе еще не все знал. Это чутье не один
раз сослужило ему добрую и своевременную службу, не раз человек, от которого
он загодя избавился, ; оказывался чужим, врагом или просто опасным.
Вообще Павла Дмитриевича слегка удивляло, что его отталкивание от
происходящего в стране строится не на политической основе (политические
оценки и анализы еще предстояло сформулировать), а скорее, на эстетической,
и приходила на ум установка, что верное и полезное - красиво, некрасиво же
либо свидетельство несовершенства, либо ошибка...
И еще одно новое чувство беспокоило и настораживало Павла Дмитриевича.
Квартира была та же, вид из окна тот же, не стало только службы и факта
движения туда, на службу, и обратно. Город был тот же и страна та же... и
народ... а казалось, что отшвырнут он по другую сторону баррикады, заброшен
туда беззащитным и беспомощным, и откуда-то из подсознания вылуплялись
странные и смешные конспиративные инстинкты: оглядывание в подъезде,
например, или осторожное выглядывание из-за штор окна. Иногда он вдруг
замирал и прислушивался к чему-то происходящему за стенами его квартиры, а
ничего не услышав, не успокаивался и спасался от непонятной внутренней
тревоги каким-нибудь конкретным квартирным делом, хотя бы перевешиванием
картин.
А все случающееся там, откуда он выпал, виделось Павлу Дмитриевичу тоже
будто напротив него, словно с вражеской территории из бинокля, притаившись и
затаившись, рассматривал он свою подлинную и единственную родину, с которой
оказался разделенным нелепым парадоксом, прихотью социального процесса.

И в этот день, первый день лета, Павел Дмитриевич, как обычно, то есть
по уже сложившейся привычке, с утра, пролистав вчерашние газеты после
завтрака, занял исходную позицию у окна, что выходило на площадь, и стоял
так ровно столько, сколько уже привык стоять по утрам в одной и той же позе:
сбоку, слева, левой рукой придерживая штору, как занавес... Такое сравнение
он открыл сам, и оно ему понравилось, потому что, если сказать себе, что
жизнь есть театр, то нынче происходящее могло представиться, к примеру,
таким образом - зрители ополоумели и стали сами разыгрывать спектакли, не
догадываясь даже о том, что и они тому не обучены, и зрительный зал не
приспособлен, и главное - если все исполнители, то нет зрителей, а
следовательно, нет и действия как такового, то есть балаган... А сам он,
Павел Дмитриевич, по логике избранного сравнения - профессионал, не без
тревоги, но спокойно наблюдающий из-за кулис дилетантские гримасы и реплики