"Леонид Бородин. Ловушка для Адама (повесть, Роман-газета 6 1996) " - читать интересную книгу автора

в нашем дуэте всякий раз, когда он играет "на повышение", я забавляюсь
сбрасыванием его с пьедестала, что иногда весьма коробит его, но вполне
устраивает, ибо своей "заземленностью" я рельефнее высвечиваю возвышенные
тенденции тоже достаточно хитроумно устроенной души моего друга.
Откровенную зависть прочитал я в его глазах в тот момент, когда
знакомил с Надеждой, когда представлял ее, перспективную актрису областного
драмтеатра, в ее собственной, современно благоустроенной квартире с роялем в
углу зашторенной залы, с не моей, но любящей меня дочерью ее, черноглазой
попрыгуньей Люськой, и, как положено в приличных домах, с кудлато-патлатой
собачкой, которую сам я, откровенно говоря, терпел лишь по причине
интеллигентности моей натуры. Собака, запрыгивающая на белоснежную,
хрустящую, благовонную, на священную постель, - это зрелище и по сей день
вызывает у меня сладостное видение - стриженая шавка с визгом вылетает через
форточку... Петр же пришел от всего представленного в такое умиление и
благостное расположение духа, что, начав с рыцарского целования руки,
закончил телефонным звонком в единственный более-менее респектабельный в
городе ресторан и сделал заказ с доставкой на дом на такую сумму, что моя
скуднооплачиваемая актрисочка побледнела носиком и щечками и защебетала
жалобно и восторженно о чем-то, не имеющем отношения к факту... Я хотя и был
встревожен произведенным на нее впечатлением, но одновременно чисто
мазохистски настроил контрольные приборы ревности на деловую волну проверки,
и объект исследования в итоге ничуть не разочаровал меня.
Но все это случилось и было давно, еще в начале нашей стыковки с
Петром, когда я, как паразит по призванию, сутками не снимал с себя
пестрого, долгополого халата, заласканный, занеженный, закормленный,
обнаглевший в благополучии, но соскучившийся по Петру, вызывал его телефоном
на десерт и разнообразил свое паразитическое существование беседами о
возвышенном и демонстрировал ему свое жалкое умение извлекать из
благородного инструмента неблагородные созвучия. Уже потом, много потом была
злополучная премьера, в которой Надежда заимела, наконец, главную роль -
роль городской шлюхи, встретившей на своем шлючьем пути человека
коммунистической нравственности и под его преобразующим влиянием, и особенно
вследствие его исключительно коммунистического утопления при спасании на
водах, конечно же, ребенка, сама превратилась в девственницу, честно
желанную для всякого советского человека. Большей туфты и дешевки мне зреть
не случалось. Так и сказал... Понимал, что нельзя, но сказал. Догадывался,
чем рискую, но, возможно, это был чисто мужской риск, когда некто от избытка
благополучия карабкается на Эверест или ныряет в беспросветные пещеры, или
ищет приключения на темных улицах, провоцируя тем самым судьбу, столь
податливую на провокации.
Не зная подоплеки, Петр учуял ситуацию и дерзким ястребком пошел
наперехват, но получил такой впечатляющий щелчок по носу, что долго не
высовывал его из недавно отстроенного бункера. Юлька, стерва лукавая,
только-только вступившая в комсомол, обрывала мне телефон с требованием
явиться немедля и спасти ее любимого братца от хандры и алкоголя, а когда
явился, необоснованно долго висела у меня на шее, выдавливая из глаз
слезинки и размазывая их по моему мохеровому кашне.
Агония наших отношений с Надеждой длилась еще полгода. За это время она
успела получить новую главную роль, на этот раз - многомудрой, но еще юной
учительницы-новатора, отважно сражающейся с консерватором-директором и