"Хорхе Луис Борхес. Deutsches Requiem" - читать интересную книгу автора

века пытается на смертном одре вымолить себе отпущение грехов и не знает,
что втайне оправдан, внушив одному из клиентов (которого он и видел-то раз
и, конечно, не помнит) образ Шейлока. Мужчина с незабываемыми глазами,
пепельным лицом и почти черной бородой, Давид Иерусалем выглядел типичным
сефардом **, хоть и принадлежал к ничтожным и бесправным ашкенази. Я был с
ним строг, не поддаваясь ни сочувствию, ни уважению к его славе. Я давно
понял, что адом может стать все: лицо, слово, компас, марка сигарет в
состоянии свести с ума, если нет сил вычеркнуть их из памяти. Разве не
безумен тот, кто днем и ночью видит перед собой карту Венгрии? Я применил
этот принцип к дисциплинарному режиму в нашем лагере и... *** К концу 1942
года Иерусалем сошел с ума, первого марта 1943-го он покончил с собой ****.
______________
* Здесь: "Современная поэзия" (нем.)
** Так называли испанских евреев, изгнанных в 1492 г. из Испании по
приказу католических королей; "Сефард" по-еврейски означает "Испания".
*** Здесь мы вынуждены опустить несколько строк. - Прим. публикатора.
**** Ни в архивах, ни в печатных трудах Зёргеля имени Иерусалема не
встречается. Нет его в историях немецкой литературы. Не думаю, однако, что
этот герой вымышлен. По приказу Отто Дитриха цур Линде были казнены многие
интеллектуалы еврейского происхождения, среди них - пианистка Эмма
Розенцвейг. "Давид Иерусалем", вероятно, символ многочисленных судеб.
Сказано, что он погиб первого марта 1943 года; как помним, первого марта
1939-го рассказчик был ранен в Тильзите. - Прим. публикатора.

Не знаю, понял ли Иерусалем, что я убил его, чтобы убить в себе
жалость. Для меня он не был ни человеком, ни даже евреем; он стал символом
всего, что я ненавидел в своей душе. Я пережил вместе с ним агонию, я умер
вместе с ним, я в каком-то смысле погубил себя вместе с ним; так я сделался
неуязвимым.
А над нами проносились великие дни и великие ночи военных удач. Мы
вдыхали воздух, пьянивший, как любовь. Сердце замирало от ужаса и восторга,
словно захлестнутое прибоем. Все в ту пору было иным, новым, даже сны.
(Может быть, я просто никогда не знал настоящего счастья, а бедам, как
известно, нужен потерянный рай.) Не было тогда человека, который не вбирал
бы жизнь полной грудью, дорожа всем, что только способен вместить и
перечувствовать; и не было тех, кто не страшился бы потерять это бесценное
сокровище. Но моему поколению предстояло пережить все: сначала - победу,
потом - гибель.
В октябре - ноябре 1942 года во втором бою у Эль Аламейна пал в
египетских песках мой брат Фридрих; несколько месяцев спустя воздушный налет
стер с лица земли наш родовой особняк, другой, в конце 1943-го, - мою
лабораторию. Осажденный всем миром, погибал Третий Рейх: он был один против
всех и все - против него. И тогда случилось то, что я, кажется, осознал
только теперь. Я верил, будто способен испить чашу гнева, но обнаружил на
дне неожиданный вкус - странный, почти пугающий вкус счастья. "Я рад
поражению, - думалось мне, - потому что конец близок и у меня уже нет больше
сил". "Я рад поражению, - думалось мне, - поскольку оно настало, поскольку
им проникнуто все, что есть, было и будет, поскольку исправлять или
оплакивать случившееся - значит покушаться на ход вещей". Я перебирал эти
объяснения, пока не пришел к единственно верному.