"Хорхе Луис Борхес. Бессмертный" - читать интересную книгу автора

архитектура, перенасыщенная симметрией, подчинена этой цели. А в архитектуре
дворца, который я осмотрел, как мог, цели не было. Куда ни глянь, коридоры,
тупики, окна, до которых не дотянуться, роскошные двери, ведущие в крошечную
каморку или в глухой подземный лаз, невероятные лестницы с вывернутыми
наружу ступенями и перилами. А были и такие, что лепились в воздухе к
монументальной стене и умирали через несколько витков, никуда не приведя в
навалившемся на купола мраке. Не знаю, точно ли все было так, как я описал;
помню только, что много лет потом эти видения отравляли мои сны, и теперь не
дознаться, что из того было в действительности, а что родило безумие ночных
кошмаров. Этот город, подумал я, ужасен; одно то, что он есть и продолжает
быть, даже затерянный в потаенном сердце пустыни, заражает и губит прошлое и
будущее и бросает тень на звезды. Пока он есть, никто в мире не познает
счастья и смысла существования. Я не хочу открывать этот город; хаос
разноязыких слов, тигриная или воловья туша, кишащая чудовищным образом
сплетающимися и ненавидящими друг друга клыками, головами и кишками, - вот
что такое этот город.
______________
* Архитектурные постройки с нарочитым искажением симметрии и
классических пропорций впервые были запечатлены Джамбаттистой Пиранези
(1720 - 1778) в серии гравюр "Тюрьмы, сконструированные Пиранези"; идея
архитектурной бесконечности, размыкающей пространство гравюры (вместе с
винтовой лестницей, уводившей в беспредельность) использована также и в
новелле "Вавилонская библиотека".

Не помню, как я пробирался назад через сырые и пыльные подземные
склепы. Помню лишь, что меня не покидал страх: как бы, пройдя последний
лабиринт, не очутиться снова в омерзительном Городе Бессмертных. Больше я
ничего не помню. Теперь, как бы ни силился, я не могу извлечь из прошлого
ничего, но забыл я все, должно быть, по собственной воле - так, наверное,
тяжко было бегство назад, что в один прекрасный день, не менее прочно
забытый, я поклялся выбросить его из памяти раз и навсегда.

III

Те, кто внимательно читал рассказ о моих деяниях, вспомнят, что один
человек из дикарского племени следовал за мною, точно собака, до самой
зубчатой тени городских стен. Когда же я прошел последний склеп, то у выхода
из подземелья снова увидел его. Он лежал и тупо чертил на песке, а потом
стирал цепочку из знаков, похожих на буквы, которые снятся во сне, и
кажется, вот-вот разберешь их, но они сливаются. Сперва я решил, что это их
дикарские письмена, а потом понял: нелепо думать, будто люди, не дошедшие
еще и до языка, имеют письменность. Кроме того, все знаки были разные, а это
исключало или уменьшало вероятность, что они могут быть символами. Человек
чертил их, разглядывал, подправлял. А потом вдруг, словно ему опротивела
игра, стер все ладонью и локтем. Посмотрел на меня и как будто не узнал. Но
мною овладело великое облегчение (а может, так велико и страшно было мое
одиночество), и я допустил мысль, что этот первобытный дикарь, глядевший с
пола пещеры, ждал тут меня. Солнце свирепо палило, и, когда мы при свете
первых звезд тронулись в обратный путь к селению троглодитов, песок под
ногами был раскален. Дикарь шел впереди; этой ночью у меня зародилось