"Хорхе Луис Борхес. Аргентинский писатель и традиция" - читать интересную книгу автора

абстрактных понятиях: о времени, пространстве, море, ночи. Я имею в виду
отрывок из конца второй части - пайяду между Мартином Фьерро и Негром.
Получается так, будто сам Эрнандес вдруг захотел обозначить разницу между
своей гаучистской поэзией и подлинной поэзией гаучо. Как только эти два
гаучо - Фьерро и Негр - начинают петь и обращаются в стихах к философским
темам, с них тут же слетает вся гаучистская аффектация. То же самое я
наблюдал, слушая современных пайядоров: они всячески избегают местных или
жаргонных словечек и стараются петь на грамотном испанском. Разумеется, им
это не удается, но главное - их отношение к поэзии как к чему-то высокому,
чему-то "выдающемуся", сказали бы мы с улыбкой.
Мне кажется ошибочным утверждение, будто аргентинская поэзия должна
изобиловать местным колоритом и описаниями различных характерных реалий
аргентинской жизни. Если бы нас спросили, какая книга по сути своей более
"аргентинская": "Мартин Фьерро" или сборник сонетов "Урна" Энрике Банчса, то
у нас не было бы никаких резонов указывать на первую. Пусть в сонетах Банчса
не представлены ни аргентинский пейзаж, ни наша топография, ботаника,
зоология, но в них есть другие аргентинские элементы.
Мне вспомнилось несколько строк Банчса, словно нарочно написанных,
чтобы дать нам возможность утверждать, будто книга "Урна" не аргентинская;
вот они: "...Солнце блестит на стеклах и на черепичных крышах. Соловьи поют
о том, как они влюблены".
Кажется, обвинения в отрыве поэта от реальности неизбежны: "Солнце
блестит на стеклах и на черепичных крышах..." Энрике Банчс писал эти стихи,
живя в пригороде Буэнос-Айреса, а, как известно, в пригороде нашей столицы -
дома с плоскими крышами, а не с черепичными; далее: "...соловьи поют о том,
как они влюблены": "соловей" - образ, взятый не из действительности, а
скорее из литературы, из греческой и европейской литературной традиции. В
обращении к этим условным образам, к этим выдуманным черепичным крышам и
соловьям нет, конечно, никакой связи с аргентинской архитектурой и
орнитологией, зато есть чисто аргентинская стыдливость и недомолвка. Банчс,
говоря о гнетущем его горе, о женщине, которая его бросила и оставила в
опустевшем для него мире, прибегает к таким условным, иноземным образам, как
черепичные крыши и соловьи, - и факт этот весьма значителен: он
свидетельствует о характерной для аргентинца недоверчивости, замкнутости, о
боязни исповедей и доверительных бесед.
Не знаю, стоит ли говорить о вещах вполне очевидных, но идея, будто
литературы должны различаться в соответствии с характерными чертами их
стран, относительно нова, и так же нова и произвольна идея, вменяющая в
обязанность писателю говорить только о своей стране. Не будем ходить далеко
за примером: никто еще не покушался на право Расина считаться французским
поэтом за то, что он выбирал для своих трагедий античные темы. Думаю,
Шекспир был бы поистине изумлен, если бы его попытались ограничить только
английской тематикой и если бы ему заявили, что, как англичанин, он не имел
никакого права писать "Гамлета" на скандинавскую тему или "Макбета" - на
шотландскую. Кстати, культ местного колорита пришел в Аргентину из Европы, и
националисты должны были бы отвергнуть его как иностранное заимствование.
Однажды мне попалось одно любопытное утверждение о том, что подлинно
национальная литература может обойтись и, как правило, обходится без всякого
местного колорита; я нашел эту мысль в "Истории упадка и разрушения Римской
империи" Гиббона. Гиббон заметил, что в Коране, книге исключительно