"Хорхе Луис Борхес. Заир" - читать интересную книгу автора

приходилось пользоваться в огромных количествах, и автомобилей, которых у
нее больше не было!) Она знала, что успешно упражняться в любимом искусстве
можно лишь с очень большими деньгами, и предпочла удалиться от света. Кроме
того, ей претило состязание с пустыми, ничтожными девицами. Мрачная конура
на улице Араос оказалась слишком дорогой; и шестого июня Теодолина Вильяр
допустила промашку - умерла в самом сердце Южного квартала. Надо ли
признаваться, что я, движимый наиболее искренней из всех аргентинских
страстей - снобизмом, был влюблен в нее и, узнав о ее смерти, не мог
сдержать слез? Читатель, наверное, и сам успел догадаться об этом.
После смерти лицо покойного, меняясь под действием разложения,
приобретает прежние черты. В какой-то момент той приведшей меня в смятение
ночи шестого июня Теодолина Вильяр, точно по волшебству, вдруг стала такой,
какой была двадцать лет назад; черты ее вновь обрели властность, которую
придают высокомерие, деньги, молодость, сознание, что ты венчаешь
иерархическую пирамиду, недостаток воображения, ограниченность, глупость. Я
думал примерно так: ни одно из выражений этого лица, так меня волновавшего,
не может запасть в память глубже, чем это; а потому пусть оно станет для
меня последним, раз оно было и первым. Я оставил ее застывшей в цветах,
продолжавшей с помощью смерти совершенствовать мину полного презрения. Было
часа два ночи, когда я вышел на улицу. Ряды низеньких, одноэтажных домиков,
которые я и ожидал увидеть, приняли тот отвлеченный вид, какой бывает у них
ночью, когда темнота и безмолвие делают их еще проще, чем они есть. Я
побрел, опьяненный почти безличной жалостью. На углу улиц Чили и Такуари я
увидел еще открытый альмасен. В этом альмасене, на мою беду, трое мужчин
играли в карты.
В фигуре, носящей название оксиморон, слово снабжено эпитетом, который
как бы противоречит смыслу этого слова; так, гностики говорили о темном
свете, алхимики - о черном солнце. Равным образом и для меня выпить водки в
жалком альмасене после того, как я видел Теодолину Вильяр в последний раз,
было своего рода оксимороном; главное искушение состояло в том, что это было
грубо и доступно. (Контраст усугублялся тем, что рядом играли в карты.) Я
спросил апельсиновой водки; на сдачу мне дали Заир; я поглядел на монету и
вышел на улицу, кажется, у меня начинался жар. Я подумал, что нет монеты,
которая не была бы символом всех тех бесчисленных монет, что сверкают в
истории и в сказках. Я вспомнил монету, которой расплачиваются с Хароном;
обол, который просил Велисарий; тридцать сребреников Иуды; драхмы куртизанки
Лаис; старинные монеты, предложенные спящим из Эфеса, светлые заколдованные
монетки из "1001 ночи", которые потом стали бумажными кружочками; неизбывный
динарий Исаака Лакедема; шестьдесят тысяч монет - по одной за каждый стих
эпопеи, - которые Фирдоуси вернул царю, потому что они были серебряными, а
не золотыми; золотую унцию, которую Ахав велел прибить на мачте;
невозвратимый флорин Леопольда Блума; луидор, который близ Варенна выдал
беглеца Людовика XVI, поскольку именно он был отчеканен на этом луидоре. Как
бывает во сне, мысль о том, что любая монета дает основание для столь
замечательных наблюдений, показалась мне необыкновенно, хотя и необъяснимо
важной. Я еще быстрее зашагал по пустынным улицам и площадям. И, выбившись
из сил, остановился на углу. Я увидел многострадальную железную решетку; за
ней - черно-белый плитчатый пол портика монастыря Непорочного Зачатия. И
понял, что очертил полный круг и снова оказался в десяти шагах от альмасена,
где мне дали Заир.