"Хорхе Луис Борхес. Натаниел Готорн" - читать интересную книгу автора

попадем в сундук небытия один за другим" (Хайям Омар. Рубаниат. М., 1959. Ч.
2. С. 62).

Если литература есть сон - сон направляемый и обдуманный, но в основе
своей сон, то вполне уместно, чтобы стихи Гонгоры послужили эпиграфом к этой
истории американской литературы и чтобы мы начали ее с рассмотрения сновидца
Готорна. Несколько раньше него выступили другие американские писатели -
Фенимор Купер, подобие нашего Эдуардо Гутьерреса, но куда менее
значительное; Вашингтон Ирвинг, создатель приятных испанских историй*,
однако их обоих мы можем без всякого ущерба пропустить.
______________
* Речь идет об "Альгамбре" (1832), романтической обработке
испано-мавританских легенд, связанных с именем Боабдила, последнего из
гранадских халифов.

Готорн родился в 1804 году, в портовом городе Сейлеме. В ту пору Сейлем
уже отличался двумя для Америки ненормальными чертами: то был город хотя и
бедный, но очень старый, причем город в состоянии упадка. В этом старом,
угасающем городе с библейским названием Готорн прожил до 1836 года; он любил
его той грустной любовью, которую внушают нам люди, нас не любящие, наши
неудачи, болезни, мании; по существу, можно даже сказать, что он никогда от
своего города не отдалялся. Пятьдесят лет спустя, в Лондоне или в Риме, он
продолжал жить в пуританской деревне Сейлеме - например, тогда, когда в
середине XIX века осуждал скульпторов за то, что они ваяют обнаженные
фигуры...
Его отец, капитан Натаниел Готорн, скончался в 1808 году, в Ост-Индии,
в Суринаме, от желтой лихорадки; один из его предков, Джон Готорн, был
судьей на процессах ведьм в 1692 году, на которых девятнадцать женщин, среди
них одна рабыня, Титуба, были приговорены к повешению. На этих своеобразных
процессах Джон Готорн действовал сурово и, без сомнения, искренне. "Он так
отличился, - пишет Натаниел Готорн, - при пытках ведьм, что, надо полагать,
от крови этих несчастных на нем осталось пятно. И пятно столь неизгладимое,
что оно, наверно, еще сохранилось на его старых костях на кладбище
Чартер-Стрит, если они уже не обратились в прах"*. К этой красочной детали
Готорн прибавляет: "Не знаю, раскаялись ли мои предки и молили они или нет о
милосердии Господнем; ныне я делаю это вместо них и прошу Бога, чтобы всякое
проклятие, павшее на наш род, было отныне и впредь с нас снято". Когда
капитан Готорн умер, его вдова, мать Натаниела, замкнулась в своей спальне
на третьем этаже. На том же этаже находились спальни сестер, Луизы и
Элизабет; над ними - спальня Натаниела. Члены семьи не ели за одним столом и
почти не разговаривали между собой; еду им оставляли на подносе в коридоре.
Натаниел целыми днями сочинял фантастические рассказы, а в час вечерних
сумерек отправлялся пройтись. Подобный затворнический образ жизни
продолжался двенадцать лет. В 1837 году он писал Лонгфелло **: "Я заперся в
уединении, отнюдь не намереваясь так поступать и не предвидя, что это
произойдет со мною. Я превратился в узника, я сам запер себя в тюрьме и
теперь не могу найти ключ, и даже если бы дверь открылась, мне, пожалуй,
было бы страшно выйти". Готорн был высокого роста, хорош собой, худощав,
смугл. У него была походка вразвалку, как у моряка. В те времена не
существовало детской литературы (несомненно, к счастью для детей); шести лет