"Николай Бораненков. Тринадцатая рота (Часть 2) " - читать интересную книгу автора

Гуляйбабка. В случае чего сам лично петлю намылю.
Бургомистр вознесся на десятое небо. Забыв о трауре, он подал знак
музыкантам, и те грянули бодрый марш.
Карета личного представителя президента выкатывала на прямую к
Смоленску.

2. ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ В ОЧЕРЕДНОЙ СМЕХОЧАС

Мрачное настроение охватило бойцов Гуляйбабки, пока ехали по
Смоленщине. Сожженные села и деревеньки, опрокинутые памятники старины,
оставшиеся без крова старики и дети, виселицы, могилы, неубранные поля - все
это угнетало людей. Тот смехочас, который открыл в Предполесье отец
Афанасий, был забыт. На привалах царило молчание либо горькие вздохи о
занятых врагом родных местах и попавших в страшную беду людях.
Ехать так дальше стало невмоготу, и Гуляйбабка на очередном дневном
привале сказал:
- На слезах и вздохах ставлю точку, ибо, как я говорил, слеза застилает
бойцу глаза и рождает хлюпиков. Тех же, кто намерен продолжать это
бесполезное занятие, прошу в похоронную команду. В команде Гуляйбабки им
делать нечего.
- Верно, сударь, - живо поддержал Прохор. - Слезой горю не поможешь,
только себя изгложешь. Ведь мир, коль в сущности разобраться, со дня его
появления в разнотыках. Бог создал солнце, черт - тучи. Бог сделал воду
пресную, черт - соленую. Бог создал день, черт для обмана - ночь. Бог слепил
человека доброго, дьявол - злодея...
- Вы это к чему призываете? К смирению? - насторожился Трущобин.
- Типун те на язык с твоим смирением, - огрызнулся Прохор. - Я всю
жизнь с чертовым злом борюсь, даже бесов соблазн - водку забросил ко всем
чертям, а ты - "смиренье". Да я те сейчас про такой мордобой расскажу, что
ты, сударь, ахнешь.
Прохор, торопясь, препроводил в рот последнюю ложку пшенной каши и,
сунув под куст можжевельника пустой котелок, приготовился к рассказу, но
сидевший среди бойцов Гуляйбабка остановил его:
- Извините, Прохор Силыч, но очередь на рассказ сегодня пока не ваша.
Смехочас продолжит Волович. Вы готовы, Адам Леоныч?
- Готов, господин личпред, - кивнул Волович, пообедавший минутой раньше
и теперь лежавший на боку под березой. - Только рассказ мой, сябры, не так
уж смешон. Но, однако, попробуем.
Он лег на живот, широко раскинув, как станины пушки, ноги в сапожищах,
подложил под грудь руки, стряхнул со лба светлые прядки волос и, глянув на
сидящих перед ним с котелками недоеденной каши бойцов, заговорил:
- Родился я, сябры, в небольшом белорусском местечке под Могилевом в
семье конторского чиновника. Отец мой был богат, слишком богат. Он имел
шинель без заплат и сапоги, в которых переженилась вся наша улица. С
арендаторов сапог отец нещадно брал взятки. Помню, что каждый раз, когда у
него одолжали напрокат сапоги, ему подносили стопку самогонки и давали кусок
хлеба. Высшей мечтой отца было - открыть свою лавку по продаже пуговиц. "Все
начинали с ничего, - говорил он. - Начнем, сынок, и мы с ничего". Он отрезал
со своей шинели все медные пуговицы, сделал лоток и вышел с ним на улицу
торговать. Помню, что вернулся отец без лотка, пуговиц и с разбитой головой.