"Юрий Бондарев. Игра (Роман)" - читать интересную книгу автора

парижского фестиваля, чувствуя какую-то фальшивость принятого минуту назад
решения и вульгарную искаженность в оценке своего фильма, наивное
противопоставление "социалистической нравственности и душевной чистоты
жестокости западных героев, внутренний мир которых напоминает пустую
раковину".
"Ну и ловкие ребята наши рецензенты, только зачем этот жалкий
примитив? - И Крымов сердито засмеялся, отчетливо вообразив мясистое лицо
знаменитого американского режиссера, по происхождению выходца из России,
человека талантливого и ядовитого, показавшего на фестивале потрясший всех
фильм "Содом и Гоморра" о гибели сумасшедшего дома, что символизировало
смерть человечества, утратившего милосердие. - Мой оппонент Джон Гричмар
похохотал бы со мной вместе. "Чистота", "нравственность", "высота" - какие
стершиеся слова, бог ты мой, взяли мы себе в доказательство и защиту,
вооружились ими с ног до головы. Мы, избранники, невзирая ни на что,
присвоили себе ангельскую непорочность, оставив все сатанинское за бугром".
Он уже с раздражением начал читать другую рецензию, где вновь
замелькали назойливые фразы о сексе, патологии, безнравственности в фильме
Джона Гричмара, и не дочитал до конца, отбросил газету, повторяя вслух:
- Кретинизм, черт бы его взял, кретинизм...
Они вместе получали премии, вместе приглашались на ленчи (два режиссера
двух великих держав), каждый вечер встречались в баре отеля после просмотров
кинокартин и, встречаясь, угощали друг друга виски и водкой больше чем надо
(хотя американца перепить было невозможно), две ночи по приглашению Гричмара
провели в клубах, всякий раз спорили о судьбах России, до взаимной неприязни
разъединенные противоположностью позиций и в то же время чем-то
объединенные - может быть, неутоленным любопытством одного к другому.
Вторая ночь в клубе была особенно изнурительна яростными спорами,
чрезмерностью пития и зрелищ, а утром в вестибюле отеля перед просмотром он
с больной головой листал на столике "Пари-матч", моля судьбу избавить его
сегодня от коктейлей, туго завязанного галстука, от разрушительного яда
рассуждений Гричмара и дать возможность передохнуть, бездумно побродить
одному по вечерним улицам Парижа. Огромный вестибюль, не с французской, а с
восточной роскошью застеленный толстыми коврами, американское роскошество
зеркал, широкие кресла, диваны, обитые красной синтетической кожей, движение
фигур возле стеклянных дверей и конторки портье, приглушенные голоса,
горькие и теплые запахи сигарет и духов - все было обычным для отеля,
виденным Крымовым не раз в других странах, и он изредка скользил взглядом по
знакомым и незнакомым лицам продюсеров и режиссеров, до гладкости выбритым
или бородатым (два равно встречающихся в современном мире типа лиц), по
неумеренно затянутым спортивным фигурам кинозвезд и неизвестных
знаменитостей, прелестным, молодым и молодящимся, со следами бессонной ночи
в чересчур блестящих глазах. Но что-то мешало его привычной
наблюдательности, то ли тяжесть в голове, то ли ртутная яркость в глубинах
зеркал, и он видел одновременно всех в этом пространстве утреннего
вестибюля, собравшихся после завтрака, и вдруг покрылся испариной, подумав,
что все они вместе замечают его наблюдающий взгляд. Он перевел внимание на
страницу в "Пари-матч" и в ту же минуту услышал их смех, снисходительно
иронические фразы; они говорили о его невежливом любопытстве, с каким он не
имел права разглядывать их, и тотчас почувствовал почти физическое
прикосновение на своем лице. Он поднял голову от журнала и увидел, что