"Юрий Бондарев. Игра (Роман)" - читать интересную книгу автора

кто-то из группы продюсеров и режиссеров смотрит на него со спокойной
пристальностью, кто-то очень знакомый, с проседью, в сером костюме, человек,
которого он не однажды встречал. "Я знаю его, но кто это? Кто?" И точно
выныривая из давящей толщи воды, он стал постепенно узнавать прическу, лоб,
седину в волосах, галстук, стараясь встретиться с человеком глазами, но
именно глаза оставались в тени, оттуда неподвижно глядя в его сторону, - и с
внезапно окатившим потом слабости, боясь, что задохнется сердце, он понял
наконец, на кого похож был этот человек...
Несомненно, причиной галлюцинаций могло быть нервное перенапряжение, он
слышал о разного рода стрессах у людей его профессии, но не знал, что
подобное случается именно так. "Невозможно, глупости, чепуха! Дурман
какой-то!" И тогда он встал, бросил журнал на столик и, возвращаясь к
решимости военных лет, твердо и прямо пошел к этому человеку, стоявшему в
толпе продюсеров. Но человека в сером костюме уже не было... На его месте
стоял французский режиссер Клод Мелье, сухой, жилистый старик с
подкрашенными куцыми ресницами; он светски любезно поклонился Крымову,
показывая еще влажные от туалетной воды, мастерски начесанные на плешь
волосы. И Крымов тоже поклонился, выдавил любезно: "Бонжур, мсье", - и,
справляясь с неловкостью, прошел в конец вестибюля, к бару, где, как всегда,
увидел за стойкой Джона Гричмара, обрадованно замахавшего рукой. Гричмар
пришел в этот миг как спасение: "О, я рад тебе, Вячеслав!"
Через день нечто похожее повторилось в самолете, где, казалось, все
заграничное, превышенно пестрое, ежедневно связанное с душевным напряжением,
тратой сил, кончилось, и в полупустом салоне родного Аэрофлота с милыми
стюардессами было светло, легко, слышалась русская речь... Было удивительно
и то, что здесь, на девятикилометровой высоте, оказались две мухи, они
ползали по стеклу иллюминатора, до золотистости освещенные солнцем, а по
горизонту слепили застывшей курчавостью облачные торосы, и плоская равнина
нижних облаков представлялась Ледовитым океаном, сквозь прорехи которого в
немыслимой глубине едва виднелись затопленные подводные города, волоски
дорог, темные леса.
Крымов смотрел на гигантские лохматые айсберги, на мух, ползающих по
иллюминатору, и было весело думать о несоответствии величественной высоты,
стерильной белизны облаков и двух путешественниц, залетевших в салон либо в
Шереметьеве, либо в аэропорту Орли. Как? Для чего залетевших?
И подумав об этом несоответствии и неизбежном "зачем", увидел с
наслаждением и особой ясностью самого себя чьей-то властью освобожденным от
самолета, от его металлической материальности, от кресла, в котором сидел
(но сохраняющим эту позу в воздухе), увидел себя летящим над белой пустыней,
беспредельным сиянием облаков, омываемым ветром и солнцем.
"Я знаю, что со мной было, - уверял он себя, силясь объяснить свое
состояние. - Была реализованная в моем сознании мечта. Мне всегда хотелось
иметь летательный аппарат вроде одноместного вертолета. И иногда страстно
хотелось в конце дня уйти от всех, подняться с земли, лететь без дорог,
опуститься где-нибудь на сказочной поляне, угасающей под закатом, где лесная
тишина смотрится в озеро... Но в связи с чем я подумал об этом? Тогда в
вестибюле отеля я увидел самого себя - одинокого в толпе человека, хорошо
одетого, умеющего творить чужие чувства, но лишнего за границей, - и мне
стало не по себе... Но чем объяснить, что я сейчас физически испытал
давление воздуха в лицо, мучительное замирание в груди и полное освобождение