"Юрий Бондарев. Игра (Роман)" - читать интересную книгу автора

от материального?.."
Стройно покачиваясь на каблучках сапожек, улыбаясь встречающей улыбкой,
подошла стюардесса с подносом, на котором пузырилась в бокалах минеральная
вода, спросила, не хочет ли он боржоми, - она приблизилась к нему из
светлого салона (вот оно, прекрасное, материальное в образе женщины), а он
молчал, не спеша улыбнуться ей в ответ, слушать милый щебет, смотреть на это
внешне совершенное молодое существо, знавшее, откуда он возвращается, и
видевшее его фильмы. Все стало грубо реальным по сравнению с мукой
томительного замирания в освобожденном полете над бесконечностью закрывавших
землю облаков. Он отказался от боржоми, попросил коньяку и отвернулся к
иллюминатору. Этой замкнутости Крымов раньше за собой не замечал. Он на
минуту прикрыл глаза, и в гуле, реве реактивных моторов почудился ему
сатанинский вой, крик и плач жертв, духовые оркестры, смешанные с
симфоническим крещендо. Крымов пытался уловить, запомнить какую-то
определенную ноту, но громовая музыка ежесекундно менялась, нарастала до
гигантского рыдания, гремела в уши, как угрожающий всему миру звук
Вселенной, и он продолжал думать в полуяви: "Ирина... Все сместилось после
ее гибели..."
А по стеклу иллюминатора ходили солнечные спектры, беловолосая
стюардесса расстелила салфетку, по-прежнему улыбалась юными губами, вновь
спрашивала его о чем-то, - он не расслышал, равнодушный к еде и этой ее
заученной улыбке. И тут мелькнула неожиданная мысль, что сейчас захлебнутся
реактивные двигатели, самолет гибельно споткнется в воздухе и всей стальной
массой начнет валиться вниз, падая с высоты.
Как страшно закричит она, эта стюардесса с юными накрашенными губами
(никто их уже не поцелует никогда), и как страшно, дико, предсмертно
закричит весь салон!.. "А я? - задумался он тогда. - Что сделаю я в тот
момент? Буду ждать последнего удара и прощаться с жизнью? Я знаю только, что
не буду кричать и молить о пощаде..."
Он поморщился, глядя на мух, ползающих по стеклу иллюминатора, и ему
захотелось вернуть нарушенное счастливое состояние - парение, как во сне,
голубиным перышком на воздушных волнах, когда нет ни страха, ни
обязанностей, - какое блаженство!
"Страх? Я подумал о страхе?"
Телефонный треск будто ударил его в висок, и он, стряхивая дремоту,
вскинулся на диване, машинально потянулся к трубке на журнальном столике. И
быстро отдернул руку - пока еще никому не было известно, что он вернулся в
Москву, а первый разговор по телефону из дома - это уже быт, обязанность,
забота. Ольга не знала, что он приехал на два дня раньше, поэтому не могла
звонить с дачи.
И он снова лег, мечтая погрузиться в блаженное плавание забытья, но
повторный звонок заставил его снять трубку.
- Да, - тихо сказал он, ожидая услышать бодрый голос директора картины
Молочкова, и поторопил, удивленный осторожным дыханием в трубке. - Да, я
слушаю, говорите, не стесняйтесь, если уж набрали номер!
- Это я-а, - протяжно запел почти детский голос, засмеявшись. -
Здравствуй, папа. Ты приехал? А я позвонила наугад - и неожиданно ты
подходишь. Просто потрясающе! Мы на даче. По просьбе мамы я звоню тебе из
автоматной будки возле пляжа. Она предчувствовала, что ты приедешь раньше. Я
рада, папа...