"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

панихида, похороны. Согласитесь, жизнь и смерть - это грандиозный театр! А
сам театр - жалкая миниатюрка жизни и смерти.
Он не смеялся в голос, только въедливо покряхтывал, постанывал смехом,
взглядывая сквозь стекла очков проникающими глазами, потом вкусно подносил
сигарету к змеисто-узким губам, вкусно выдыхал дым длинной струей и то и
дело принимал позу человека, вынужденного в безделии нескучно провести
время. Торопясь, почти ударяя кистью по холсту, Васильев хорошо слышал звук
его голоса, однообразное кряхтенье, изображающее смех, но слова и смех
Щеглова проходили стороной, понять их смысл мешал морозный снежный свет,
веселый, уже февральский, в утренних окнах, снизу сплошь заросших
ослепительными папоротниками, сверху пронизанных незимней голубизной неба, и
солнечное инистое утро, и скользящее неутомимое лукавство за стеклами
щегловских очков, и привычная обстановка мастерской, и эта добровольная
ссылка в себя, в одиночество, как говорил он иногда, без чего нельзя
сосредоточиться, найти счастливое положение равновесия, - все было так, как
бывало всякий раз, когда он весь уходил в работу, и вместе с тем не было
полного растворения в этом состоянии, точно след давней тревоги тлел в его
душе.


"Нет, это не после Венеции со мной что-то произошло. Нет, два года
назад началось какое-то смутное беспокойство после той опасной болезни
дочери. Или это раньше началось?.."
- У вас странное лицо, голубчик Владимир Алексеевич, вы меня не
слушаете?
- Я слушаю, Эдуард Аркадьевич. Вот... посмотрите сюда, чуть-чуть правее
холста, - сказал, встрепенувшись, Васильев и показал кистью, куда следует
смотреть. - Вот так. Спасибо.
- Вижу гениальную, грандиозную пьесу о жизни негероического мужчины. Но
кто автор? Где Свифт? Где Салтыков-Щедрин? Увы! Среди драматургов унылое
засилье базарных талантов, друг другу на ноги тщеславно наступающих.
Щеглов говорил и поглаживал, ласкал изысканно-тонкой, плавной рукой
подлокотник кресла, прицелив вспыхивающий мелкими колючими искорками взгляд
чуть правее холста:
- Так вот она, жизнь мужчины: до двадцати молодому индивиду
воображается, что он бессмертен, а впереди все радужно, сплошные фанфары,
любвеобильный почет, лавровые венки от сослуживцев, мировое признание
открытий, восторженное рыдание поклонниц, и уж, несомненно, Перикл, Сократ и
Лев Толстой перед его гением жалкие голопопые щенки. Далее вступает в дело
реальность: до тридцати пяти лет - женщины. Тут он познает разные прелестные
вкусовые качества - от карамели и меда до уксуса и горчицы. Но, разумеется,
главным образом - дистиллированную воду. И, не утолив жажды, он после сорока
лет испытывает зверский голод. То есть потребность хорошо поесть, и, что
называется, приняв с исключительным аппетитом рюмку водки, как пролог к
священнодействию, муж познает чревоугодие. Итак, что дальше? Дальше - после
пятидесяти - воскресное лежание с газеткой на диване, телевизор и сон,
продолжающий удовольствие сытной трапезы. Но иногда вопрос как стук
молоточка по темечку: неужели скоро конец? После шестидесяти: у одних
особей - наслаждение воспоминаниями удалой молодости, у других - паническая
боязнь болезней и страстная любовь к парковым скамейкам и домоуправлениям, а