"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

- Я не ошибся, - забормотал Колицын бредовой скороговоркой. - Угол в
твоей весне выпал. Пустота в углу. А тут, где тени... перехолодил, надо
теплее, теплее... Не-ет, ты густо замесил, но здесь ты не попал, не
схватил... Я чувствую лопатками - ты промахнулся. Только небо. Вот здесь ты
попал - чудесный источник света, источник весны. А все остальное - неудача,
мертвечина, непопадание. И ты, и ты, мастер Васильев, бываешь бессилен, хотя
в сто раз талантливее меня, и ты бываешь слабым! Смешно и пошло, а я сегодня
думал о твоей неудачной весне, об этом пейзаже! - продолжал он свинцовым
голосом презирающего свою искренность человека. - Вообрази, что сегодня я
весь день думал о тебе!.. В конце концов, у тебя счастливая судьба в
искусстве, но ты не Энгр! Не Щедрин! И я не очень люблю твои вещи!..
- С какой же стати такой пафос? Для монографии, что ли?
- Не гений! Я сегодня подумал, что я наказан, безнадежен, потерял все,
стал чиновником и - от моего таланта нет уже ни крупицы! Спасибо за твой
пейзаж - нет, не я один, безумец, кусаю локти! Не я один, не я один!..
Его лицо, дрожащее выдавленной улыбкой, было измученным, измятым, его
мутные, воспаленные глаза выражали недуг нервного срыва, близкого отчаянию,
такого знакомого Васильеву, такого терзающего в те минуты недобро
открывшегося Колицына, которого, оказывается, казнила беда сжигающего
желания искать острый огонь нескончаемой пытки.


В то утро ему позировал режиссер Щеглов, родной дядя Марии, сухощавый,
живой, подвижный, несмотря на почтенный возраст, и в позе раскованной
вольности он то и дело закладывал ногу за ногу, отчего узкие зеленые брюки
подтягивались на тонкой щиколотке, выказывая полосатые носки, модные ботинки
на толстой подошве. Он не мог позировать спокойно, беспрестанно курил,
говорил, острил, трескуче кашлял, и сухое лицо преображалось ежеминутно,
становилось то загадочно-игривым, то сатанински-лукавым, то мудрым ликом
усталого сатира, создавая эти перемены выпуклыми глазами за стеклами очков,
ядовито-выразительными складками энергичного рта. И его ироническая
терпкость речи, нацеленная на все сущее, в том числе и на самого себя,
мнилось, не способна была иссякнуть, остановиться на чем-либо одном,
освобождая Васильева от всякой необходимости занимать вопросами натуру.
- Это, конечно, грандиозно, однако не понимаю, голубчик Владимир
Алексеевич, - говорил Щеглов, немного картавя с томной аристократичностью,
стряхивая пепел в железную пепельницу на подлокотнике кресла. - С ума сойти!
Уже уйму времени вы возитесь со старым мухомором, шутом гороховым, который и
для портрета собственную рожу умно сочинить не может! Плохо держу позу.
Увольте - не способен! Не уразумею, зачем вам заплесневелый лицедей, совсем
уж не павлин-птица, а старый дикобраз в модных парижских брюках? Впрочем, в
нашем мире всё - милая, расчудесная, знаете ли, игра в лицедейство. Что?
Нет? Балаган, сцена, одна и та же пьеса - и поразительная драматургия!
Согласитесь, что человек всю жизнь играет и редко бывает самим собой - бог
ему простит. Положим, родное искусство - развлекательная игра ума и чувств.
А любовь? Самая грандиозная игра полов. Правда - лукавая игра с ложью в
прятки. А ложь - игра в правду. Далее заседания, совещания и прочая - не
игра ли это взрослых людей, старательно делающих серьезный вид? Теперь,
скажем, слава и властолюбивые потуги - игра самых сильных и самых алчных.
Лишь смерть прекращает всякую игру, но... потом начинается игра других -