"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

коленей, чуть толстоватых сейчас, обтянутых плотными шерстяными чулками, и
его пронзительно обдул ветерок радости, перехватывающей дыхание каждый раз,
когда он видел ее... Но этот ветерок, похожий на ожидание праздника, и
одновременно предчувствие беды были настолько властными, что сразу изменяли
в нем что-то, делали его против воли резким, грубым.
Илья полусерьезно стал рассказывать о рытье окопов под Можайском, о
том, как однажды ночью, вооружившись лопатами, ловили в поле, но так и не
поймали сброшенных с самолета немецких диверсантов, о том, что неделю назад
все были подняты по тревоге, уже обойденные справа и слева танками, и по
лесам вместе с остатками какого-то разбитого стрелкового полка выходили из
окружения к Москве...
- О, Гераклы, Александры Македонские! О, грандиозные герои нашего
времени! - выговорил, массажируя вспотевший лоб, Эдуард Аркадьевич и от
неуложенного чемодана круто развернулся к столу, налил рюмку коньяка,
замученно закатил выпуклые глаза к потолку, выпил, сказал еще раз
"грандиозные Гераклы" и опять принялся страдальчески массажировать лоб,
утомленно закатывать глаза, ходить по комнате от стола к дивану, где
накрытая пледом и шубкой задумчиво-грустно читала Тамара Аркадьевна. - Ваш
грандиозный рассказ, молодой человек, потрясает до глубины души! - заговорил
он вдруг, несколько манерно картавя с пасмурной едкостью. - Какая
изумительная пора детства и юности! Впереди, конечно, две счастливые жизни,
а молодость и здоровье бесконечны! Все друзья красивы, благородны и
бессмертны, а враги косолапы, косорылы и бессильны! Как я хотел бы, как
мечтал бы хоть день, хоть час, хоть несколько минут пожить в этом милом,
совершенно грандиозном состоянии детства! В этом рае голубых и лазурных
снов! О, счастливая пора, когда все на свете - ла-адушки, ладушки, где
были - у бабушки! Ты слышишь, Тамарочка, милая? Поистине не хочу пребывания
в зрелом, разумном, практичном благолепии, но хочу детства, господи, прости
за мечты тщетные! О, милая пора, очей очарованье! Кажется, так у Пушкина,
мои ребятушки, ладушки?
- Вы ошибаетесь, - мрачно сказал Владимир и покраснел. - У Пушкина не
так. "Осенняя пора, очей очарованье". И... какие мы еще "ребятушки,
ладушки"?
- Особенно вы здорово насчет голубых и лазурных снов, - вставил Илья в
поддержку Владимира. - И насчет ладушек и Пушкина.
- Дядя! - крикнула возмущенная Маша. - Почему вы слушаете наш разговор?
Даже как-то странно, стыд какой. На вас совсем непохоже и... просто, просто
зачем вы так?
Эдуард Аркадьевич воздел руки к лепному потолку, потрясая ими, сдаваясь
в плен без сопротивления.
- Извини, извини, богоподобная царевна киргизкайсацкия орды! Я услышал
случайно, я грандиозный осел, да будь тебе известно, ибо уши мои шибко
грамотные, родная моя! - Он шустро направился к столу, взял бутылку коньяка,
но, прежде чем налить себе, иронически-выжидательно уставил выпуклые свои
глаза в сторону Ильи и Владимира. - Вы не желаете ли, юные люди, чокнуться
оч-чень недурным армянским? У меня, простите, вторые сутки разламывается
голова, а коньяк иногда помогает. Хотите? Ан нет, понимаю, рано, рано,
придет время, познаете все, испьете горечь познания, печаль великую и будете
в большой тоске думать о бытии своем! О, прелесть, запах солнца!.. -
простонал он, маленькими, дегустирующими глотками выцедив рюмочку, и