"Юрий Васильевич Бондарев. Выбор" - читать интересную книгу автора

сладостно закусил долькой шоколада, все расхаживая в неподпоясанной
гимнастерке по комнате. - Да, кстати, о прошлом и настоящем, - заговорил он,
быстрой ощупью гибких пальцев как бы проверяя, ушла ли головная боль
наконец. - Да, где же прошлое, милое, довоенное ясное утро? Прошлое -
метафора. Настоящее темно, хмуро, трагично в своей непостижимости. Будущее -
за семью печатями. О, ч-черт, как трещит башка! Ни пирамидон, ни коньяк не
помогают, хотя был сдержан и не пил вчера, как пожарник! Не пил, не пил!
Нервное это, абсолютно нервное! Дамское! И - фрейдистское! Не могу, не в
силах забыть, Тамара, утреннего разговора с одним своим другом. По дороге со
студии я зашел к нему. Представь картину: недавно изысканно одетый,
приятный, чистый, а тут небритый, грязный, в валенках, сидит в кресле возле
печки и сжигает какие-то бумаги и фотографии. А глаза - воспаленные,
безумные. И бормочет только одно слово: "ложь, ложь!.." Грандиозная
нелепица, сцена из Достоевского. Бесы! А его сын - студент авиационного
института, хромой с детства после полиомиелита, умненький такой, красивый
мальчик, тоже возле голландки рвет бумаги, и вид у обоих, знаешь ли, не то
что страшненький, а дикобразный. "Ну, что, Женечка, спрашиваю, едешь в
Алма-Ату или, миленький, остаешься?" А он и засмеялся как-то
по-сумасшедшему, по-бедламски, знаешь ли. "Я сегодня ночью, - говорит, -
дежурил в свою очередь и хорошо, очень хорошо видел, как заминировали мост
через Москву-реку. Грузовик стоял у ворот, был наполнен ящиками со
взрывчаткой, значит - заминировали абсолютно все мосты. И не только мосты.
На Лубянке и в центре жгут архивы. Значит, война проиграна, Москва обречена.
Что касается меня, то извини, - говорит, - я абсолютно ничему не верю!
Нельзя объединить человеческое стадо, каждый рвет кусок себе, своя рубашка
ближе к телу. Выкинули беднякам лозунг: "Бей богатых, экспроприируй,
отбирай!" Отобрали, экспроприировали, разделили, - лучше стало?" И заявляет
мне: "Мы решили с сыном: остаемся. Я беспартийный, а Миша комсомолец, ну что
ж, другие времена, другие песни: Миша зароет комсомольский билет, будет
спокойно работать". И, знаешь ли, хромой и убогий Мишенька ему кивает: "Да,
зарою и буду спокойно работать. Я - калека и никому не нужен..." Грандиозное
безумие, апокалипсический кошмар! Не могу, Тамара, из головы выбить этот
разговор с Женей, не в силах представить, как он решился! С ума сойти!
Хотя... - Эдуард Аркадьевич помассажировал виски, растрепав волосы,
начесанные с боков на лысину, и замолчал, выпукло глядя затосковавшими
пепельными глазами в пространство над головой сестры, которая оторвалась от
книги и смотрела на него беззащитным взором, умоляя не ворошить запретное,
что не надо слышать и знать посторонним людям. - Хотя, - продолжал Эдуард
Аркадьевич, погружаясь в состояние рассеянной отрешенности, - хотя
обстоятельства в высшей степени трагические! - сказал он и повернулся к ней
спиной. - Непонятно, немыслимо, уму непостижимо! Шестнадцатого октября
сообщили, что немцы прорвали фронт, и началась паника. Немцы рядом -
подумать только! Калуга взята, они на подмосковных дачах... В электричках
немецкие солдаты сидят и переобуваются - грандиозные картинки! Невозможно
ведь, не-воз-мож-но! В Москве так называемая последняя эвакуация, вывозят
заводы, народец бежит с узлами на Горьковское шоссе. Грабежи начались,
господи упаси, хотя на всех углах развешаны приказы генерала Синилова. Прямо
во дворах расстреливают провокаторов и грабителей, а немцы-то наступают. Они
завтра могут быть в Москве, завтра!.. Никто ничего не гарантирует! Завтра?..
Или послезавтра?.. Грандиозный кошмар! Что получилось? Как это получилось?