"Юрий Бондарев. Публицистика" - читать интересную книгу автора

романами "Тишина", "Двое", "Горячий снег", написанными, кстати, совсем в
другом ключе, чем первая повесть.
Должен сказать, что совсем недавно я внимательно перечитал повесть и
стал править, местами переписывать ее со всей тщательностью. Но тут же,
как говорится, несколько сдержал руку, подумав, что глубокой корректурой
рискую убрать из книги излишнюю, может быть, лиричность ее, некоторую
наивность, чистую непосредственность молодости, то есть рискую внести свое
сегодняшнее, что угрожало бы разрушить давнее, молодое, как воспоминание о
первой любви. Поэтому я не стал трансформировать характеры героев, чем-то
дорогих мне, а сделал лишь сокращение вместе со стилистической правкой,
решив не нарушать временных закономерностей.
Нередко мне кажется, что я уже написал большой роман о войне и
послевоенных годах, о своем поколении и все, что знаю, что беспокоит меня,
высказал в нем. Но это только кажется, и, видимо, потому, что постоянно с
какой-то радостной болью думаю о будущей вещи, мне часто снятся будто бы
уже написанные страницы, сцены, эпизоды. Не этот ли ненаписанный роман
заставляет меня все время работать?
Повести "Батальоны просят огня" и "Последние залпы" родились, я бы
сказал, от живых людей, от тех, которых я встречал на войне, с которыми
вместе шагал по дорогам сталинградских степей, Украины и Польши, толкал
плечом орудия, вытаскивая их из осенней грязи, стрелял, стоял на прямой
наводке, спал, как говорят солдаты, на одном котелке, ел пропахшие гарью и
немецким толом помидоры и делился последним табаком на закрутку после
танковой атаки.
Со многими фронтовиками, кто остался в живых, я не смог встретиться
после войны: судьба разбросала нас в разные стороны. Но эти люди как бы
все время жили рядом со мной: я и сейчас хорошо помню их лица, их манеру
говорить, их смех или выражение гнева, их жесты и привычки.
В состоянии некой одержимости я писал эти повести, и меня все время не
покидало чувство, что возвращаю в жизнь тех, о которых никто ничего не
знает и о которых знаю только я, и только я должен, обязан о них
рассказать все.
У одного из моих героев - капитана Новикова - и взрослого, и "мальчика,
рано начавшего носить оружие", - много прототипов. Я не списывал этот
образ с определенного человека. Я хотел отдать все значительные черты
моего воевавшего поколения этому герою и пытался создать образ в какой-то
степени типичный в моем понимании того времени. Не скрою, мне хотелось,
чтобы капитана Новикова полюбили. Видимо, каждый неравнодушен к своему
поколению и хочет напомнить о нем с ревнивой любовью.
То же самое, что я говорил о Новикове, относится и к образам Лены, и
младшего лейтенанта Алешина, и лейтенанта Овчинникова, к солдатам
Колокольчикову, Горбачеву, Сапрыкину.
Что касается эпизодических лиц, то я списывал их вроде бы с натуры:
здесь на помощь приходила память. Так написаны майор Гулько, солдат
Богатенков, сержант Степанов, Порохонько, Лягалов.
Хотелось бы повторить: есть писатели, которые как можно полнее и
подробнее хотят рассказать о своем поколении. Кажется, я тоже отношусь к
ним; и мысль о том, что я еще так мало рассказал о близких по жизненному
опыту мне людях, постоянно беспокоит меня.
Литературная работа чрезвычайно индивидуальна. Лев Толстой не ездил в