"Юрий Бондарев. "Простите нас!"" - читать интересную книгу автора

неизвестно куда, и отяжелевшая от влаги трава хлещет его по коленям,
приятно холодит ноги... Сколько тогда ему было лет? Порой ясно чудилось,
будто вместе с Верой он идет по лунным косякам на Шахтинском холме, внятно
и резко пахнет из низин полынью, и потрескавшиеся, обветренные губы Веры
тоже пахнут полынью. Воспоминания возвращали его в давний прожитый (а
может быть, непрожитый) мир, говорили, напоминали, что ему уже за сорок и
что не так много сделано в его жизни, где давно, отмеченная прочными
вехами, первая молодость прошла.
И вдруг его непреодолимо потянуло побывать в родном своем степном
городке: побродить по нему, почитать афиши на заборах, увидеть старые
названия улиц, узнать, что изменилось в нем за многие годы, непременно
встретить знакомых школьных лет, таких далеких, словно их и не было. Ему
страстно захотелось посидеть с другом юности Витькой Снегиревым где-нибудь
в летнем кафе, под тентом, за холодным пивом, вспомнить то наивное, давнее
и милое, что уже никогда не повторится, но что все-таки было когда-то в
его жизни.
И хотя это желание победило, Павел Георгиевич с ироническим видом потер
нос (в свои годы он иногда подтрунивал над собственными желаниями), вошел
в купе, где все спали, подумал еще раз, уложил чемодан, взял плащ и, к
удивлению заспанного проводника, бесшумно подметающего в коридоре, сошел
на маленьком разъезде этим ранним августовским утром. Он сошел не на
вокзале в городе, а именно здесь, чтобы дойти до города пешком.
Южный экспресс с жаркими от зари стеклами, с запыленными занавесками
тронулся, полетели вдоль насыпи бумажки, поднятые ветром, и ушел быстро;
дымки почти беззвучного паровоза таяли среди сиренево стекленеющего неба
далеко на западе, все стихло.
Только у самой насыпи неумолчно звенели, трещали в неестественной
тишине кузнечики.
Сидя на чемодане, Сафонов не без волнения выкурил папиросу, подумал:
"Необычайно хорошо!" - и с наслаждением вдохнул на полную грудь зябкий и
чистый, как ключевая вода, воздух. Степь, по-летнему пестрая, в этот
спокойный час утра тепло и ало краснела за холмами на востоке. Там, в эту
пылающую, мнилось, бесконечность пылила вдали по косогору грузовая машина,
и, четко вырезанные по красному, проступали терриконики, дальние силуэты
водонапорной башни, оазисы беленьких домов, острые верхушки тополей.
С насыпи Павел Георгиевич не торопясь спустился в степь, как в чашу,
полную еще сырой прохлады; тугой волной обдавало горьковатым запахом
полыни. И пока он выбрался на дорогу, колени его стали влажными от росы,
на плащ, на брюки нацеплялись репейники, чемодан облепили мокрые лепестки.
Он шагал по дороге, приятно утопая ботинками в мягкой пыли, затем
сорвал прутик с молодой липкой кожицей; по-мальчишески сбивая росу, ударил
им по головке какого-то фиолетового цветка у обочины (название которого в
детстве знал, но теперь забыл). Из глубины цветка неожиданно поднялся
сонный золотистый шмель, весь в намокшей пыльце, и тяжело, сердито
прогудел мимо.
- Ишь ты! - сказал Павел Георгиевич, провожая его веселым взглядом. -
Прости, если потревожил...
Когда Сафонов вошел в родной городок, окраины встретили его длинными,
через всю дорогу, тенями от старых тополей; кое-где в садах подымался
синеватый самоварный дымок, ветви обогретых солнцем яблонь свешивались