"Роман Арбитман: биография второго президента России" - читать интересную книгу автора (Гурский Лев)Глава VI Филфак и вокругСаратовский Ордена Трудового Красного Знамени государственный университет им. Н. Г. Чернышевского по праву считается старейшим в России — одним из пяти, начавших свое существование еще до октября 1917 года. Основанный в 1909 году специальным рескриптом императора Николая II, университет состоял поначалу лишь из одинокого медицинского факультета; семьдесят лет спустя из этих стен уже выходили дипломированные математики и физики, химики и биологи, геологи и географы, историки и филологи. Абитуриентов со всех концов страны ожидали здесь девять учебных корпусов, три тысячи аудиторий и классов, девять кинозалов, восемь учебных библиотек и одна фундаментальная, три общежития, баскетбольная площадка, дендрарий, терренкур, велотрек, плавательный бассейн, радиоузел, кафе «Студенченс-кое» на 120 посадочных мест… Впрочем, почти все из перечисленного выше не играло роли, когда выпускник Роман Арбитман выбрал место будущей учебы. С таким же успехом Alma mater второго президента России могла бы располагаться в единственном корпусе и не иметь никаких бонусов. Напомним, что филологию Роман Ильич облюбовал еще в 9 классе, а конкретный вуз — за полгода до вступительных экзаменов. Для нашего героя принципиально важны были не легендарные стены, не славные традиции и даже не превосходный плавательный бассейн — гордость кафедры физкультуры, — но преподаватели. Точнее, один из них: завкафедрой русской литературы (а с 1981 года декан филфака) Вячеслав Викторович Прозоров. ВэВэПэ, как его называли. Позволим себе небольшое отступление. Сегодня, тридцать лет спустя, имя этого замечательного ученого и человека, к сожалению, слегка подзабылось, а тогда оно гремело далеко за пределами СГУ. Университетская легенда Светлана Александровна Гайдн, тридцать лет возглавлявшая филологический факультет, в 1981 году согласилась покинуть свой пост, если на ее место будет назначен Вячеслав Прозоров. Только он и никто иной. «В противном случае, — письменно извещала она ректорат, — я со всей ответственностью не могу гарантировать того, что наш факультет не снизит все свои учебные и научные показатели». Ветераны СГУ утверждают, что, помимо официального письма, была еще и неофициальная, но бурная встреча С. Гайдн с тогдашним ректором А. Богомоловым, и Светлана Александровна в ходе разговора на повышенных тонах использовала более сильные аргументы. Будто бы она поставила условие: если ректорат и партком СГУ не поддержат ее преемника, то она забирает обратно заявление об уходе. «И лучше соглашайтесь сейчас, пока я в здравом уме и твердой памяти, — якобы говорила Гайдн. — Если я через месяц или два впаду в маразм, как наш главный всесоюзный бровеносец, то я уже вообще никому факультет не уступлю, и меня из кабинета можно будет вынести только ногами вперед. Это будет позор для вуза, города и всей области! Вы хотите этого? Да?» Шантаж удался: Прозоров был утвержден в должности декана. С точки зрения буквы регламента кандидатура его не имела никаких противопоказаний (доктор филологических наук, автор двух монографий и трех десятков печатных трудов, член-корреспондент Королевской Академии наук Дании, почетный профессор Софийского университета им. Климента Охридского и т. д.). И все же секретарь парткома СГУ и начальник Первого отдела завизировали назначение Прозорова со скрежетом зубовным. Дело было не только в том, что новый назначенец был беспартийным и никуда вступать не собирался, но и в вольнолюбивой натуре декана, во многом обусловленной его биографией. Вячеслав Викторович был сыном Виктора Юлиановича Прозорова, ученого с мировым именем, основателя ленинградской школы структурной компаративистики, ныне чрезвычайно популярной на Западе. Но в 30-е годы прошлого века неортодоксальность в науке была опасна. В ноябре 1936 года В. Ю. Прозоров был обвинен в «преступном саботировании будущего юбилея гибели Пушкина» и отправлен в Севвостлаг на Колыму. Два года спустя его выпустили из лагеря без права селиться в Москве и Ленинграде (тогда-то он и переехал в Саратов, где женился), а в 1947 году он, как тысячи других «повторников» по всей стране, был вновь арестован и этапирован в ссылку — на этот раз уже с женой и семилетним Вячей. Школу юноша закончил в Магадане и сумел вернуться в Саратов только после ХХ съезда и посмертной реабилитации Прозорова-старшего. Понятно, что все эти суровые жизненные обстоятельства едва ли способствовали большой любви ВэВэПэ к советской власти. Именно «несоветскость» декана острее всего бесила партийных чиновников, но классовое чутье невозможно было отлить в словесные формулы бюрократического канцелярита, а бывший колымчанин всегда ухитрялся пройти по краю, не отступаясь от своих принципов и в то же время не оступаясь в наказуемое диссидентство. Выбирая себе преемника, Гайдн не ошиблась в главном: при Прозорове филологический стал сильнейшим факультетом во всем университете. Конкурс вырос до 10 человек на место (выше был только в мединституте), а число соискателей, готовых защищать свои кандидатские именно на филфаке в Саратове, увеличилось в разы. Лекции Прозорова по отечественной литературе собирали, помимо студентов, еще десятки вольнослушателей; всех привлекали не только сам виртуозный разбор творчества Блока, Маяковского или Есенина, но и полет мысли лектора, раскованность обобщений, богатство ассоциаций, парадоксальность выводов. «Прозоров сам умел не бояться и учил смелости своих студентов», — вспоминает один из выпускников филфака СГУ, гендиректор холдинга «Останкино-медиа» Олег Шеллер. Об отваге саратовского декана было наслышано филологическое сообщество от Калининграда до Владивостока. Нетривиальные научные монографии, категорически «зарубленные» консервативными учеными советами МГУ и ЛГУ, могли выйти в свет под грифом скромного саратовского филфака. Когда студент из Тарту Пеэтер Опыги — в будущем крупный специалист по наследию Петра Чаадаева, а в ту пору студент, — был отчислен с первого курса истфака СГУ (якобы за несданный экзамен по истории КПСС, на деле за дерзкий нрав), Прозоров не без скандала сумел перевести его к себе на факультет и стал куратором его курсовой. Когда доктор искусствоведения Владимир Пугаев вынужден был — из-за письма в защиту скульптора Эрнста Неизвестного — покинуть Саратовский Радищевский музей, Вячеслав Викторович выбил для него ставку преподавателя на филфаке, хотя для этого декан был вынужден пожертвовать частью собственного курса культурологии. Разумеется, даже Прозорову удавались не все его начинания. Сегодня филологи, профессионально занимающиеся 20-ми годами ХХ столетия, считают своей настольной книгой опубликованную в издательстве СГУ (1993) всеобъемлющую «Историю советской фантастики» Р. С. Каца — доктора филологии, профессора СГУ и, кстати, отца знаменитого ныне беллетриста Р. Р. Каца. И мало кто знает, что первое издание книги могло увидеть свет еще десятью годами раньше. Прозоров заручился похвальными рецензиями академика Дмитрия Лихачева и влиятельной Ирины Коваленко, доктора философии из ИМЛ. Но в те годы даже эта защита не спасла книгу от расправы. Уж слишком заметен был скепсис автора по отношению к фигуре Ленина: никакими фигурами речи это авторское чувство не удавалось замаскировать. В итоге весь десятитысячный тираж монографии пошел под нож (лишь благодаря гранкам, укрытым В. Прозоровым в своем кабинетном сейфе, книга в конечном итоге все же дошла до читателя, пусть и десятилетие спустя). История с «Историей советской фантастики» могла дорого обойтись Вячеславу Викторовичу. По свидетельству Олега Меркулова — в 1983 году референта первого секретаря Саратовского обкома КПСС Алексея Шибаева, — его шеф топал ногами на декана филфака и орал: «Вылетишь из партии!» — на что Прозоров с вежливой улыбкой отвечал: «Это навряд ли, Алексей Игоревич. Прежде, чем вылететь из вашей партии, я должен как минимум туда влететь. Пока же я, извините, не член этой уважаемой организации…» После этого разговора возникла реальная опасность изгнания Вячеслава Викторовича с филфака; будто бы на сей счет уже имелось некое закрытое указание обкома. Но грозу пронесло стороной: напротив, самого А. Шибаева по его собственному — и внезапному — желанию вскоре освободили от занимаемой должности, переведя из Саратова в Москву, в структуру ВЦСПС. Где он продержался недолго и примерно через год вышел на пенсию. Историки Саратова до сих пор спорят о мотивах, подвиг — ших Алексея Игоревича добровольно оставить кресло первого секретаря обкома. В родном городе никто из чиновников всерьез не интриговал против шефа, влиятельных врагов в Москве у него тоже не было. Сам А. Шибаев в мемуарной книге «Огней так много золотых» пишет о своем решении трижды, но крайне невнятно и все три раза по-разному. В прологе автор рассуждает о том, что «засиделся на партийной работе» и «нужно было уступать дорогу молодым кадрам». В заключительной главе со значением цитирует стихотворные строки Ахматовой «Мне голос был. Он звал утешно», а в эпилоге упоминает вдруг о видении ему «скорбного отрока Варфоломея». Это самые загадочные строки во всех мемуарах. Что за персонаж? Чего он хотел от Шибаева? Было ли это связано с проблемой алкогольной интоксикации организма или перед нами действительно случай религиозного визионерства? Этого мы не узнаем. Вероятнее всего, в сознании Алексея Игоревича причудливо преломился знакомый всем по картине Михаила Нестерова сюжет видения отроку Варфоломею (мирское имя Сергия Радонежского) святого старца — правда, нестеровский отрок был значительно моложе того, кто, в свою очередь, привиделся первому секретарю саратовского обкома. Хотелось бы попутно развеять невероятный слух (его, в частности, муссируют А. Филиппов и К. Исигура) — о том, что якобы накануне внезапной отставки Алексея Игоревича к нему на прием сумела пробиться группа четверокурсников филфака СГУ во главе с Романом Арбитманом — с петицией в защиту В. Прозорова. Документы этого не подтверждают: в областном партархиве следов ходатайства не обнаружено, а в книге учета посетителей саратовского обкома фамилии Романа Ильича или его однокурсников отсутствуют. Да и странно было бы предполагать, что всесильный хозяин Саратовщины, к которому без предварительной записи за месяц не мог попасть сам ректор университета, стал бы вот так запросто встречаться с рядовыми студентами вуза. Никаких демократических вольностей в этих казенных стенах не водилось с момента их возведения… Если приведенный выше слух о чем и свидетельствует, то лишь о том фантастическом авторитете, каким пользовался декан филфака у студентов — в том числе и у главного героя нашей книги. Чисто формально Арбитмана нельзя назвать учеником В. Прозорова: будущий президент России писал свою дипломную работу у другого преподавателя (ВэВэПэ профессионально занимался первой четвертью ХХ века, а литературные предпочтения студента Арбитмана были отданы прозаикам предшествующего столетия — прежде всего, Осипу Сенковс-кому и Николаю Гоголю). Тем не менее Роман Ильич многим обязан В. Прозорову — пожалуй, не меньше, чем С. Бруку. «Я бесконечно благодарен филфаку, — впоследствии формулировал глава государства в интервью «Коммерсанту». — В дряхлой советской империи, отравленной миазмами собственного распада, таких оазисов было немного, но они, как видите, были. Нам не только давали знания — нас обучали здесь еще и сомнению как единственно возможному методу постижения мира. Ничто не было догмой, все подлежало анализу. Унылые пропагандистские клише не оспаривались специально: они сами рассыпались под напором логики и здравого смысла. Поступившие на филфак выбирали себе профессию лишь во-вторых, а во-первых — примат личной свободы…» Да, Вячеслав Викторович не мог быть совершенно свободным от окружающего его общества, и выстроить Телемское аббатство в рамках одного отдельно взятого факультета ему бы и не удалось. Но он безусловно сумел культивировать атмосферу раскованности, взрастить пресловутый «филфаковский дух», столь ценимый всеми выпускниками 80-х и начала 90-х годов прошлого столетия. Научный интерес тут был бескорыстен. Никто не гнался за степенями в ущерб качеству знания. Студентов оценивали по их реальным заслугам, а не по рангу их родителей. Не было и тени стукачества — всякие попытки Первого отдела внедрить к Прозорову «засланных казачков» и наушников либо склонить к сотрудничеству кого-то из ближайшего окружения декана оказывались безрезультатными. Два десятилетия спустя Роман Арбитман, уже будучи президентом России, не раз приезжал в Саратов и предлагал своему бывшему наставнику пойти в политику — баллотироваться в Госдуму от родного города. Но всякий раз ответ Вячеслава Викторовича был отрицательным. «Мое дело — учить филологов, а не пасти народы, — откровенно говорил он (цитируем по тексту того же интервью в «Коммерсанте»). — И вы, Рома, по-моему, совершенно напрасно похоронили свой научный потенциал и влезли в это болото. Станете вы русским Джеф-ферсоном или нет — это еще бабушка надвое сказала, а вот новым Лотманом, Томашевским или Гуковским вы, к моему глубокому сожалению, уж точно не станете. Шанс упущен. Наука, как жена: требует, чтобы ты принадлежал полностью ей — или никому. Правда, и аз многогрешный слишком часто изменял мадам Филологии с гражданкой Педагогикой, так что и мне, Ромочка, новым Бахтиным не быть…» Как известно, история не имеет сослагательного наклонения. Можно лишь гадать, как могла бы развиваться научная карьера Романа Ильича. Благоприятные предпосылки для нее действительно имелись: порукой тому диплом выпускника филфака СГУ без единой четверки плюс весьма толковая — в книге Р. Медведева даже употребляется слово «блестящая» — дипломная работа («Библиотека для чтения» О. Сенковского как способ выживания художественной литературы в условиях коммерческого диктата рынка»), получившая одобрение Вениамина Каверина — талантливого филолога, который, кстати, тоже выбрал судьбу, не связанную с академической наукой. В целом, гуманитарное университетское образование дало Арбитману общекультурный базис, однако поиски его отдельных составляющих в ежедневной практике Арбитмана-президента — занятие, на наш взгляд, малопродуктивное. Поэтому Р. Медведев, утверждающий, что «профессиональная чуткость Романа Ильича к слову способствовала особой выразительности его публичных выступлений и лапидарности его указов», прав только отчасти: квалификацию кремлевских спичрайтеров не стоит сбрасывать со счета. За все восемь президентских лет «филологическая» тема в чистом виде, пожалуй, прозвучала лишь однажды — хотя эпизод, без сомнения, знаковый. Время действия — 2000 год. Действующие лица — московские писатели. «Узнав, что новый глава государства закончил филфак и, стало быть, их некоторым образом коллега, мастера слова коллективно воспряли духом, — иронически замечает А. Колесников. — Они дружно изготовились и стали ждать, когда их призовут в Кремль, дабы узнать их мнения о будущности России. После инаугурации прошел месяц, два, полгода, а президент упорно не замечал господ сочинителей. «Толстые» литжурналы, как и прежде, получали субсидии от Минфина, но ни золотого дождя именных президентских грантов, ни внимания Кремля к писательским персонам так и не случилось. Даже самым терпеливым «инженерам человеческих душ» вскоре сделалось ясно: ими пренебрегают…» 15 декабря 2000 года самый младший (28 лет) из секретарей Союза писателей Российской Федерации Захар Шергунов не выдержал томительного ожидания и обратился к Роману Ильичу с открытым письмом в «Литературной газете» под рубрикой «Наболело». «Зная, что русская словесность, которую я имею честь представлять, Вам не совсем уж чужда, — цитируем фрагмент этого обширного письма, — мы смеем надеяться, что вам интересны не только мертвые старики из школьных учебников литературы, но и мы, живые думающие ваши современники, небезразличные к судьбе страны и готовые поучаствовать в ее духовном окормлении. Дееспособные литераторы всех возрастов (и, прежде всего, мы, молодые) желали бы прояснить для себя, какова сегодня наша генеральная линия и каков социальный заказ. Считается, будто всякий писатель есть оппонент действующей власти, но это заблуждение. Мы — не разрушители, а созидатели. Мы хотели бы строить великую Россию рука об руку с российской властью. Поэтому нас обижает и настораживает демонстративное невнимание Кремля к тем, кто сегодня составляет золотой фонд нации…» Роман Ильич откликнулся чрезвычайно быстро: уже через день пресс-служба главы государства распространила его ответ, перепечатанный затем «Известиями» и «Комсомолкой». В отличие от пространного письма Шергунова президентский текст был краток. Реакция на это письмо была неоднозначной. Декларирование невмешательства власти в сферу творчества пришлось по душе тем, кто не нуждался в государственной кормушке, и глубоко уязвило тех, кто по инерции думал, что «поэт в России — больше, чем поэт» и что сама принадлежность к касте творцов автоматически дает человеку некие преференции, духовные и материальные. «Смысл письма прост: пошли вон, дармоеды! — с горечью говорил тот же Захар Шергунов на расширенной коллегии секретариата СП РФ (цитируем по неправленной стенограмме). — Выкручивайтесь, как хотите. В вашей поддержке, любви и преданности государство не нуждается! А если я Почетный гость писательского форума, недавний соперник Романа Ильича на президентских выборах Геннадий Зюганов назвал ответ Арбитмана «хамским» и «людоедским». «За что боролись, на то и напоролись! — в свойственной ему экспрессивной манере укорил писателей лидер российских коммунистов. — Вот вам свобода, кушайте ее на здоровье. Дальше будет еще хуже, чем при господине Ельцине. Преступной банде Арбитмана и его министров-капиталистов вообще нет дела, живы вы или умерли. А при нашей власти каждый из вас получал бы ежемесячно твердый паек, а к 7 ноября — еще и праздничные заказы: крупу гречневую, сыр, шпроты, зеленый горошек консервированный, масло подсолнечное, колбасу копченую, по две единицы ликеро-водочной продукции на одно лицо…» Как ни жаль, мы вынуждены прервать эту замечательную цитату. О взаимоотношениях президента Арбитмана с деятелями КПРФ будет еще рассказано в двух других частях книги. Пока же ради соблюдения хронологии нам придется вернуться из XXI века обратно в век ХХ. 1984 год. Студент СГУ Роман Арбитман стал выпускником. Диплом защищен на «отлично», учебники возвращены в библиотеку, обходной лист подписан, бордовые «корочки» получены… Что дальше? Старшее поколение знает, а читателям помладше напомним, что в СССР существовала система принудительного распределения студентов: так, выпускникам филфака — и середнячкам, и отличникам — полагалось отработать три года в сельских школах, где всегда не хватало учителей. «Роман легко мог бы остаться в городе, никто бы его не осудил, — пишет А. Филиппов. — Но он решил честно ехать по распределению и отправился работать в село Буряш Новоарасского района Саратовской области». На новых картах 2009 года упомянутое выше географическое название искать уже, кстати, бесполезно: с 1 сентября 2008 года этот населенный пункт решением Саратовской областной Думы, в соответствии с единогласным решением сельского схода с. Буряш, официально переименован в с. Арбитманово. |
||
|