"Карен Бликсен. Прощай, Африка!" - читать интересную книгу автора

вереницей друг за дружкой - по двести, а то и по триста голов. Жеребята
жались к матерям, и когда я верхом проезжала сквозь стадо, малыши меня не
пугались. Но мы все же гнали их с нашей земли, потому что вода в прудах
постепенно убывала: ее не хватило бы и нашему скоту. И все же было очень
приятно проезжать по таким местам, где тростники росли зеленым оазисом на
бурой глине, среди опаленной дочерна земли.
Туземцы о засухе никогда не говорили. Я не могла от них добиться
никаких прогнозов, хотя мне казалось, что они понимают приметы погоды лучше
нас. Ведь от этого
* На неопределенное время (лит.).
зависело само их существование, их жизнь - им уже случалось такое
пережить, их отцы и деды тоже испытали это бедствие, иногда теряя девять
десятых своего скота в годы великой засухи. В тот год посевы туземцев совсем
высохли - только поникшие стебли кукурузы да пучки листьев батата торчали
на выгоревших "шамбах".
Со временем я переняла у туземцев эту сдержанность и перестала
жаловаться, роптать на судьбу, как тот, кто попал в немилость к фортуне. Но
все же я родилась в Европе и не так долго прожила в чужой стране, чтобы
научиться у туземцев полной пассивности перед судьбой, как этому научились
другие европейцы, прожившие в Африке не один десяток лет. Я была молода, и
во мне заговорил инстинкт самосохранения, поэтому мне надо было во что бы то
ни стало сосредоточить на чем-то свою энергию, если я не хотела рассыпаться
летучим прахом, разлететься, как пыль на дорогах, как дым по просторам
равнин. И я стала по вечерам писать рассказы, сказки и романтические истории
- они помогали мне уноситься в воображении далеко-далеко, в иные времена и
страны.
Когда мой друг гостил у меня на ферме, я рассказывала ему некоторые
истории.
Я вставала из-за стола) выходила из дома: резкий жесткий ветер, небо -
чистое, усеянное миллионами ослепительных звезд, а вокруг - сплошная сушь.
Сначала я писала только по вечерам, но потом стала писать и по утрам,
когда мне следовало присутствовать на ферме. Там, среди посадок, было трудно
решить - распахивать ли заново кукурузное поле и засевать вторично,
собирать ли с кофейных деревьев, ради их спасения, пересохшие плоды, или
нет. Я откладывала окончательное решение со дня на день.
Писала я в столовой, где на обеденном столе громоздились груды бумаг:
надо было, откладывая сказки, отдать распоряжения по ферме, ответить на
отчаянные короткие
записки управляющего. Мои домашние слуги спрашивали, что это я делаю, а
когда я им сообщила, что пишу книгу, они решили, что я стараюсь как-то
спасти ферму от краха, и стали проявлять интерес к моей работе. Они часто
спрашивали, много ли я успела написать. Приходили, долго молча стояли у
стены, и коричневые лица настолько сливались с темной обшивкой, что
выделялись только их белые одеяния, и порой мне казалось, будто одни лишь
белые одежды, прильнувшие к стене, пришли скоротать со мной вечер.
Моя столовая выходила на запад; в ней было три застекленных двери на
мощеную камнем террасу - выход на лужайку и в сторону леса. Там был спуск к
реке, служившей границей между моей усадьбой и территорией племени масаи. Из
дома река была не видна, но изгибы ее русла выдавала темно-зеленая поросль
акаций. На другом берегу густой лес карабкался вверх по склону, а за лесами