"Ана Бландиана. Вечерняя гимнастика " - читать интересную книгу автора

ритуал, дав зарок не отличаться, во всем копировать себе подобных. "Себе
подобных"? Как заряжена иронией, как далека от истины была эта формула - и
все же он не стал бы отрицать, что она необъяснимым образом льстила ему и
согревала сердце. Господи, почему он, который мог принять по своему желанию
любой облик и сохранял нынешний лишь из какого-то спортивного упрямства,
почему он испытывал дурацкую гордость - и прекрасно понимал, что дурацкую, -
когда на улице какая-нибудь ни о чем не подозревающая девушка оборачивалась
ему вслед?
Судя по всему, он неудержимо очеловечивался, и хотя для него это было
неопасно, но собственное рвение в делах, от которых он не должен был
чувствовать ничего, кроме скуки, его смущало, и, скрупулезно воспроизводя
самые незначительные жесты людей, он краснел, как будто урывал удовольствие
сомнительного свойства.
Он привык думать, что этих мер предосторожности требует миссия. Но сама
миссия казалась ему с каждым днем все невыполнимей. И не потому, что ему не
хватало силы или умения, - просто у него пропала всякая к ней охота. Он
больше не хотел. А раз не хотел, то и не мог.
В том-то и штука, что издалека все казалось куда как яснее. Граница
между добром и злом была видна оттуда так четко, что и награда, и возмездие
за них представлялись делом самым элементарным, никакими особыми сложностями
не чреватым. Если он все же решил пожить здесь некоторое время в другом
воплощении, эту причуду, позабавившую тех, наверху, приписали странностям
его характера, его своеобразному педантизму и чрезмерной утонченности
чувств. Сам он сначала рассматривал всю инсценировку скорее как игру, чем
как необходимость, игру, которая ему нравилась и могла пригодиться на первых
порах - пока глаз, зорко видящий вдаль, не привыкнет и вблизи видеть также
ясно и нерасплывчато. Однако со временем ничего не прояснилось. Двоящееся
изображение (сначала он относил эту деформацию реальности на счет устройства
своего зрения, не сразу переключившегося на земные масштабы) нередко
оказывалось действительно двойным, так что разделение слившихся контуров из
забавы превратилось в филигранную, требующую разных хитростей работу. С
маскировкой, к которой он прибегнул вначале из озорства, дело обстояло тоже
неладно: он чувствовал, что карнавальный костюм затвердевает на нем, как
панцирь, и срастается с кожей. Следовало бы забить тревогу, но каждый день
приносил столько впечатлений, столько захватывающих открытий, что невозможно
было оторваться от этой альтернативной жизни, и он ушел бы в нее безоглядно,
если бы не мысль о невыполненном задании и не страх, что о нем узнают люди.
Уже около года он жил в однокомнатной квартирке и ежедневно ездил двумя
автобусами на завод, куда устроился сразу по прибытии, - он был твердо
убежден, что, только работая бок о бок с ними, сможет их понимать и судить,
не впадая в ошибки. Втайне он не без гордости думал, что тут дело еще и в
его особенной щепетильности - в щепетильности его не превзошел бы ни один из
возможных миссионеров. Однако, по мере того как он теснее сближался с новыми
товарищами, его вера в то, что совместный труд расставит все по местам,
таяла. И хотя зло при ближайшем рассмотрении разрасталось, он склонялся к
оправданию тех, кто его творил. Аргументы, им приводимые, вряд ли выдержали
бы суровую проверку свыше, но его душа признавала их достаточно вескими и
убедительными для прощения. Самым странным во всей этой истории было то, что
ничего, совершенно ничего нового для себя он не открывал. Например, о
Думитрашку, об этом парне с вечно лоснящейся от пота кожей, ему заведомо