"Ана Бландиана. Вечерняя гимнастика " - читать интересную книгу автора

было известно и что он лжив, и что ему нет дела до девушки, заметно
раздающейся в талии, до девушки, которая смотрит на него глазами собаки,
готовой схватить на лету брошенную ей подачку, и которая проходит через их
цех, еле волоча ноги, с таким жалким видом, как будто все ждет, что ее
окликнут, вернут в последнюю минуту; он знал и что у Думитрашку большие
руки, на редкость большие и красные, и лицо - багровое и лоснящееся, как
будто лицо и руки сделаны из другого материала, чем все тело, или как будто
забыли прикрыть кожей голое мясо, бездарно, кое-как наметив на большом куске
мякоти с кровью лоб, щеки и подбородок и не позаботясь об отделке толстых
пальцев в коросте от черного машинного масла, въевшегося в них раз и
навсегда. Обо всем этом он знал заранее, но это было безучастное,
теоретическое знание, вблизи же все приобретало совсем другой смысл и совсем
другой вес. То, что там, наверху, казалось мелочью, не заслуживающей
внимания, отмеченной вскользь или не отмеченной вовсе, тут непомерно
разрасталось и грозило опрокинуть всю аргументацию. Там, наверху, ему и в
голову не приходило, что форма или цвет чьих-нибудь рук способны оказать
какое бы то ни было влияние на оценку грешной души их владельца. Какая тут
могла быть связь? Но сейчас, здесь, он чувствовал, что связь есть, хотя ему
непонятно, какого порядка. Толстые, заскорузлые от машинного масла пальцы
Думитрашку, его красные руки с шершавыми ладонями весили на весах праведного
суда столько же - необъяснимо, но факт, - сколько его вранье, корысть от
которого была сомнительна, сколько его тупая и неосознанная жестокость по
отношению к себе и к другим.
Под эти мысли незаметно кончилась телевизионная программа, экран
опустел, светясь молочным светом и потрескивая. Дикторша не первой молодости
с такой фальшивой улыбкой, что она казалась злорадной, завершила церемонию
прощания и пожелания спокойной ночи, и теперь слышалось только механическое,
однотонное жужжание, которое могло продолжаться до бесконечности. Он
позволил себе прекратить его, не вставая с места и весело думая, что вот в
одном только ему не угнаться за здешними. Они в состоянии оцепенело сидеть
целыми часами, уставясь на экран, а на него наводили тоску, почти
нестерпимую, те несколько минут перед телевизором, которые он высиживал из
чувства долга, как чуть ли не самые свои трудные земные минуты. В самом
деле, чем мог развлечь его бедный застекленный ящик, скопище условных
событий, деланных жестов, надуманных речей, когда в его распоряжении было
широкое зрелище настоящей жизни, которую он наблюдал за прозрачными стенами
домов, как на экранах, где нет цензуры и где никто не позирует. Очень-очень
давно, когда он спустился на землю в первый раз, это безостановочное зрелище
захватывало его настолько, что он не в силах был миновать ни один дом, не
рассмотрев в нем все-все, от мышей, шныряющих по чердаку, до детей, играющих
или плачущих у очага, - так читают книгу, от которой нельзя оторваться, пока
не дойдешь до последней страницы. Он никогда не возвращался по первому
зову - и три, и четыре раза его окликали, все нетерпеливее, все
повелительнее, пока он нехотя не возносился, готовый вымаливать разрешение
снова отлучиться на Землю. А вымолив, снова летел упиваться рождениями,
смертями, ласками и драками, подслушивать любовный шепот, шип ненависти,
вопли гнева, раздраженные окрики, рыдания, приступы неуемного хохота. А как
он ликовал, когда обычные дома были вытеснены крупноблочными! Он не знал
большего удовольствия, чем неспешно кружить вокруг домов-башен, не волнуясь,
что его увидят, бесшумно скользя вдоль этажей и не пропуская ни одной тайны.