"Валерий Былинский. Июльское утро (повесть)" - читать интересную книгу автора

в комнату. Но тут отец вспомнил: "Как же, Вадим, а наш Валера?"- И снова его
рука опустилась на мои волосы, а я от стыда вжимал голову в плечи. "Ах, да!-
преувеличенно громко вскрикнул брат и, повернувшись, презрительно спросил
меня: - Ну как, талантище, оправдаешь надежды семьи Ромеевых?" "Вадим, не
трогай Валерика!" - крикнула из кухни мать.
Может быть, меня и вправду задумали, как надежду рода. Когда родился Вадим,
на его необычность никто не обратил внимания, и шесть лет ждали меня - ведь
в младшем часто воплощается золотая мечта какой-нибудь крови.
Мое рождение послужило тихим взрывом, повредившим почву, на которой нам с
братом предстояло вместе жить. Едва меня привезли из роддома, как Вадим,
войдя в свою комнату и увидев меня на своей кровати, злобно ухмыльнулся и
ткнул указательным пальцем в окно. "Я отнесу его в будку к собаке",- сказал
он и, повернувшись, вышел из комнаты. Я знаю, что он произнес это с
отчетливой холодной неприязнью, которую я потом чувствовал много раз.
Родители всегда вспоминали об этом случае, смеясь, пересказывали
родственникам и знакомым. Повзрослев, брат тоже смеялся, но сдержанно и не
раскрывая рта. Иногда мне казалось, что его презрение работает само по себе,
без хозяина, который давно уже устал и думает о чем-то совсем другом.
Вадим Ромеев - это человек, которого я, родившись, увидел уже большим, и
таким он оставался всегда: большим, старшим и главным. Кроме того, я как-то
интуитивно чувствовал его необычные способности; его талант - я еще не знал,
какой - сразу стал виден мне, едва я стал говорить, понимать и ощущать себя
Ромеевым.
И надо же было случиться, что к пяти годам я тоже стал выказывать творческие
способности. Однажды в детском саду нам всем раздали акварельные краски и
альбомы с черно-белыми картинками для раскрашивания. Я разрисовал нескольких
жар-птиц и был отмечен воспитательницей, сразу всплеснувшей руками. А потом
сообщили моим родителям. Их вызвали в детский сад и все показали и
рассказали. Началась эра моего восхождения на гору, куда меня никто не звал.
А может, есть средние, низкие горы - как раз для таких, как я. Меня
хвалили - я рисовал. Меня окутывал туман упоения самим собой. Но уже тогда,
во время первых похвал, я ясно почувствовал, что не весь мир относится ко
мне с восхищением, один человек не обращает на меня внимания - мой брат.
Он мог иногда похвалить, иногда - улыбнуться, редко - задуматься, глядя на
мой натюрморт, и что-то даже сказать, но это было внимание человека,
внимательного лишь к себе. Его мир - непостижимый для других - словно
специально приоткрыл мне несколько своих дверей, и я, его младший брат,
знал, что он тоже рисует, но не так, как я. Он будто бы вспоминал о том, что
умеет это делать,- нехотя, с налетом какого-то отвращения, лишь иногда
переходящего в настоящий экстаз художника,- тогда-то и выходили на бумаге
причудливые переплетения фигур, животных, деревьев, замков, раненых, убитых,
побежденных, победителей. Вадим рисовал сцены из жизни людей прошлых эпох:
римлян, египтян, пиратов, конкистадоров. Я еще плохо понимал что-либо в
гармонии цвета или в изыске линии, но уже тогда, лет в восемь, во мне
просыпался и шевелился новый, странный, еще меньше, чем я, человек, который,
родившись вторично, открыл глаза и с ужасом понял, что то, что рисует брат,
совершенно.
А вокруг все - родители, друзья родителей, родственники, учителя - бурно
превозносили мои художественные способности, проча великое будущее, а
насмешливый взгляд Вадима шептал мне: ты никто, потому что есть я. Казалось,