"Валерий Былинский. Июльское утро (повесть)" - читать интересную книгу автора

импульс рисования непостижимым образом исходит от брата ко мне. Покрывая
цветом лист бумаги, я вздрагивал от вспышек наслаждения, а в это время
где-то в соседней комнате брат, перестав рисовать, начинал думать о чем-то
своем. Меня удивляла, унижала и одновременно окрыляла странная беспечность,
с какой Вадим относился к своим творениям. Он их никому не показывал,
рисовал обычно втайне, но позже его картинки можно было найти на диване, на
столе, в большой комнате, даже во дворе. Родители, конечно, их находили,
слегка удивлялись, отец улыбался, покачивая головой, но этим все и
кончалось. В лучшем случае следовали слова папы: "Наш старший тоже молодец".

Когда к отцу приходили друзья, такие же, как и он, горные мастера, с
въевшейся угольной пылью под глазами, он выводил меня на середину большой
комнаты и говорил: "Талантище!" "Талантище,- усмехаясь, звал меня брат за
обедом,- ты руки вымыл перед едой?" "Мыл".- Я обиженно опускал голову,
потому что действительно был только что в ванной. "А как из школы пришел -
не вымыл",- констатировал брат, и это было правдой. Иногда он обращался ко
мне, когда я не только его не видел, но и не думал о нем и помнил только о
себе. Я выходил из туалетной комнаты - и тишина, едва нарушаемая шагами,
прерывалась его небрежным, но четким указанием: "Вода. Дверь. Свет".
Приходилось возвращаться, я спускал в туалете воду, выключал свет и
закрывал дверь - и этот последний, щелкающий звук металлической задвижки
был тем самым тихим ударом, раздваивающим мою жизнь на две половины: я,
родители, школа, живопись, друзья - и брат. "Не издевайся над ним,- иногда
серьезно говорила мать,- мальчик задумался, он художник..." "Что?-
восклицал брат и, приоткрыв дверь своей комнаты, показывал мне пол-лица.-
Ах, да, мы думаем, мы творим... Мы рисуем, рисуем, рисуем!"
Вадим был болезненно чистоплотен. Разумеется, я всегда чистил зубы два
раза в день и мыл перед едой руки, но рядом с Вадимом мне приходилось
делать это так обдуманно, что хотелось пропустить очередную процедуру,- и я
пропускал.
Мне даже кажется, что родители тоже бездумно подчинялись его молчаливой
слежке - особенно преуспевала мать, всегда идеальная в своей гигиенической
чистой красоте, а отец думал о себе меньше, больше заботясь о семье. У брата
на пальцах словно всегда были белые перчатки, которые он не любил стягивать.
Однажды, когда я перешел в восьмой класс, брат рассказал мне вычитанную
где-то историю об одном англичанине, который жил один на острове среди
туземцев и каждый раз перед завтраком надевал смокинг. "Видишь, талантик,-
говорил мне брат, и в его глазах я видел спокойное восхищение,- он оставался
аристократом, а точнее - человеком, даже в полном одиночестве, на каком-то
острове". Я, насупившись, все же пробовал возразить: "Но это же английская
традиция, очень глупая..." Брат лениво улыбался. "Все, что есть в этом мире
ценного,- тыкал в меня указательным пальцем брат,- это ты. И если ты чему-то
следуешь, то надо следовать этому до конца, даже на острове. Ты что же,
думаешь, этот британец с ума сошел, раз надевал в жару смокинг? Да ведь это
и не дало ему сойти с ума, понимаешь?" Я понимал, но не соглашался. Мне не
давало покоя, что Вадим всегда прав. Будучи не прав, он все равно был прав -
вот эта непостижимость и мучила меня.
Нас связывали удивительные, противоречивые отношения. Я всегда чувствовал,
что брат - это нечто большее, чем дом, школа, друзья, родители, что он
непостижимей, чем ночные страхи, чем мечты и сны. Его существование рядом