"Валерий Былинский. Июльское утро (повесть)" - читать интересную книгу автора

было вечным отстранением. Может быть, брат с самого моего рождения уже
чувствовал досаду - на то, что он старший, что он вечно впереди, что я вечно
вынужден его догонять.
А ведь первое, что я вспомнил в своей жизни, был бег. Я бежал по твердой,
ровной дороге вперед, к горизонту, и мне казалось, что огромная, живая, как
птица, перспектива обгоняет меня, накрывает тенью, внушая страх. Рядом
неслись деревья, какие-то холмы - и все туда, в самый конец горизонта, туда,
где шел брат. Он уходил, а я догонял. Я видел его спину: белое пятно,
колеблемое ветром. Вероятно, мне было тогда два года, может быть, три. Отец
говорил, что в Мисхоре, где мы отдыхали, я действительно побежал однажды за
братом по длинной, обсаженной кипарисами аллее, споткнулся, упал и заплакал.
Но падения я не помню. Я помню только бег. И каждый раз я не сразу вижу то,
что вспоминаю. Сначала я будто бы прорываюсь из темноты в изображение. А
потом вся картинка - неясная, бледная - слабо вспыхивает в моем сознании.
Однажды - мне было лет семь - брат взял меня с собой в будку к нашему
дворовому псу. Пирату недолго оставалось до смерти, он был облезшим
великаном с мягкими лапами и слезящимися слепыми глазами. Собака гулко
облаяла нас, когда мы подошли к ее дому - шаткой конуре высотой с Вадима,- и
меня обдало каким-то пещерным страхом: я все не мог привыкнуть, что старый,
полумертвый Пират уже не узнает меня. Но брат смело засунул руку в черноту
будочного проема, где - я ясно видел - сверкали слезы на слепых собачьих
глазах. "Пират... Пиратушка",- ласково бормотал Вадим, и я сразу замер,
почувствовав теплую нежность его слов. Я слышал шершавые звуки внутри будки,
это Вадим гладил морду собаки. "Я иду к тебе... иду",- продолжал он,
согнувшись и пролезая внутрь проема. Свободной рукой он махнул мне, и я,
встав на четвереньки, полез за ним. Потом мы долго сидели в огромном,
насквозь продуваемом темном замке - ветер выдувал даже запах псины. Правым
плечом я опирался на туловище Пирата - он уже совсем не пугал меня, я мог
теперь гладить его, сколько хотел. Слева я едва касался брата, он полулежал
спиной ко мне, лицом к сияющему солнцем выходу, и ветер слегка шевелил его
кудрявые волосы - такие же, как у меня, но только более вьющиеся. Я видел
часть его лица, он о чем-то думал, насупившись и кусая губу. Здесь, в
деревянном собачьем доме, наедине со слепым псом, мой брат был в каком-то
своем, другом, втором жилище - и сюда он впервые позволил войти мне. Я сидел
тихо, боясь пошевелиться. Его одиночество коснулось меня, положило мне руку
на плечо. Я впервые почувствовал, не понимая, что семья давно уже не
удерживает его ум, все время куда-то летящий. Может быть, только возраст
старшего брата не позволял ему сделать того, что он сделал потом, через
несколько лет.
Пес хрипло дышал, и Вадим, как и я, начал поглаживать его. Наши пальцы
соприкоснулись - словно вспыхнула бесцветная спичка, и брат тотчас же
отдернул руку. Я сначала вздрогнул от внезапного, быстрого, как порыв ветра,
ощущения, что он чужой, а потом сразу провалился в прорубь стыда. Я казался
себе неловким, ничтожным, я вмиг возненавидел все свои картины. Мне хотелось
убежать отсюда, найти маму и сделать все, чтобы она приласкала меня. Но я
стеснялся. Рядом с братом я всегда ощущал себя человеком, который
остановился за час до объятия.
Вадим редко целовал меня, но иногда, когда отец брал его с собой в
командировку или отправлял в летний лагерь, он был вынужден хоть как-то
проявить свою кровь. Стоя на пороге дома или на перроне, он, весело,