"Андрей Битов. Человек в пейзаже" - читать интересную книгу автора

ибо уже не стало того города, что его обосновывал. Нет, это не описание
после атомного удара... Здесь строилось и жилось; все прямо и прямо,
проспект, ни в чем не изменившись, становился шоссе; те же многоэтажные
мертвенно-бледные коробки, равно нежилые: заселенные и незаселенные,
достроенные и недостроенные; людей не было видно, чтобы они входили или
выходили из них; казалось, едешь по одному и тому же месту, то есть как бы и
стоишь; и вот на пределе города, когда шоссе уже окончательно ныряло в не
столь освоенное пространство России, надо свернуть налево, и усыпленное
однообразием дороги сознание оказывается совершенно не готово к
восприятию...
Во-первых, холмы, во-вторых, деревья. Будто земля задышала, будто
вздымается и опускается грудь - вы и дышать-то начинаете в такт взгорбам и
поворотам дороги, уже по-человечески узкой. И тут по холму змеей побежит
белокаменная стена некоего кремля, и вы упретесь наконец в неправдоподобно
прочные и толстые его ворота, а там, на территории, все другое: ровные
газоны, старые деревья, храм божий... Музей и заповедник, воронье счастье.
Пространство. Сначала культурное, а потом окультуренное. Несвойственно стоят
здесь и старинные деревянные постройки, сами по себе очень приятные. Они
свезены с Севера со всех уголков. Вы посетите избу, в которой останавливался
в Архангельске Петр. Там вы смеряетесь с ним ростом и ладонью (зарубка на
дверном косяке и отливка с отпечатком пятерни). Постепенно вы минуете уже
окончательно отре-ставрированную и отрепетированную часть заповедника, все
чаще станете наталкиваться на кучи строительных материалов и мусора с видом
на удивительную колокольню, шедевр русской готики: островерхий многогран-чик
ее шатра вписан в подобный ему многогранник строительных лесов, и эта
непривычная глазу острота ;1 граненость каким-то образом останется все-таки
русской. Насытившись осмотром всего, что восстановлено !; восстанавливается,
вы можете проследовать и дальше...
О этот незаметный переход из жизнеутверждающей некрасоты стройки в
запустение и одичание! Бурьян. Единственно ли подорожнику под силу победить
вытоп-танность, или он ее полюбил, предпочел? Репей, лопух, одуванчик... И
чистый их лист уже пылен. Консервные банки прорастают в землю, ржавея и
рыжея; в газетных клочках выгорает текст; тряпье дотлевает трупом, тоскуя по
человеческому телу, на смену пыльному лопуху поспевает от рождения пыльный
лист, такой ласковый на ощупь, - это жизнь, обученная смертью. (Здесь
увидел я наконец-то пробивший свалку, непристойно торчащий красный петров
крест. Как ужас детства пронес я сто - он оказался потом всего лишь
растением - сквозь всю жизнь, как слова "война", "фашист", "изолятор": он
рос для меня в сорок четвертом году за пищеблоком первого пионерлагеря, и мы
называли его рак земли.) Замечательно борется природа с культурным слоем!
Эти мусорные цветы и травки, как пехота, отвоевывают ей землю, чтобы
восстановить свою культуру. Дикая природа не будет такой запущенной.
Запущена она лишь там, где что-то раньше было, пусть даже прекрасный парк.
Одичавший и измельчавший малинник сбежал в овраг, и я за ним. Там струился
загнивший ручеек, и новая дощечка была перекинута через него.
От новой дощечки шла вверх круто и высоко гнилая лестница с одним
обрушенным и другим топорно восстановленным перилами. Тут была тень и серь,
веяло сыростью. Все то же качество одичалости проявлялось ко всем, особенно
в зеленом листе. Лист не был зелен, хотя он уже не был и пылен. Он был такой
жестяной и обесцвеченный, как лист искусственного венка на заброшенном