"Вилли Биркемайер. Оазис человечности 7280/1 (Воспоминания немецкого военнопленного) " - читать интересную книгу автора

обычно, забросили поближе к двери, в общей неразберихе я ухватил изрядный
кусок хлеба, но тут же кто-то вырывает его у меня из рук. Не вижу, кто это
был, еще темно. Дикие звери и те не могли бы вести себя хуже! И откуда у них
берется сила еще и драться? Мало им дневного марша, когда только и думаешь,
как не упасть и - не остаться лежать на дороге...
После "битвы за хлеб" становится на удивление тихо, только где-то
постанывают - небось пострадали в этом бою. Сидячий порядок
восстанавливается, и пожилой человек в гражданской одежде обращается ко всем
нам, призывает к достоинству и человечности, просит сильных не помыкать
слабыми и ранеными. Подействует ли его призыв? Ганди на этот раз
помалкивает, зверская драка за хлеб его, кажется, довела окончательно. Мы
засыпаем опять, на голодный желудок. Разве можно привыкнуть к такому?
Проснулся я от боли в ногах. Сидящий впереди навалился на них, не могу
пошевелиться. Прошу его чуть подвинуться, но он не слышит, спит. А ноги
болят ужасно. Сосед сбоку чуть повернулся - вот, я вытаскиваю левую ногу
из-под переднего, уже легче. Сдвигаюсь сам, становится чуть свободнее и
правой ноге. Меня смаривает сон.
Просыпаюсь под утро и чувствую, что сосед спереди совершенно
неподвижен, он окоченел. Он умер! Какой ужас, неужели я расталкивал
мертвого? Кричу: "Здесь мертвый, покойник!!" - кто уж там знает, что я
кричал. Я плачу и не могу успокоиться. Молю покойного простить меня. Ганди
пробует меня успокоить, но это не получается. Боже мой, ночь чуть не в
обнимку с умершим! Солдаты постарше тоже стараются меня успокоить, наверное,
в первый раз заметили, что я мальчишка, один из них спрашивает, сколько мне
лет. Оттаскивают мертвого к двери, стучат. Дверь открывается, покойника
разрешают вынести во двор и кладут там рядом с другими. Наверное, умерли
этой же ночью.
Всех выпускают во двор, кому повезет, находят место в сортире. Дают
горячий чай - в трех или четырех местах раздают! Откуда это у русских вдруг
столько посуды? Всем разрешают оставить посуду при себе. Находчивые солдаты
уже провертели дырки у верхнего края, теперь кусок проволоки или веревки - и
можно подвесить посудину к шинели. Затем снова строиться - ро pjat, po
pjat! - и русские раздают нам хлеб. Он уже нарезан, и куски, которые нам
достаются, почти одинаковые.
И снова шагаем по сельской дороге. Начинается весна, снег уже
подтаивает. В Польше мы или уже в России? Никто ничего не знает. С охраной
разговаривать нельзя, указателей на дороге нет, если какой и попадается, то
прочесть его могут только Иваны. Колонна наша заметно уменьшилась, нас
теперь человек четыреста или пятьсот. А когда эту колонну построили первый
раз, было нас больше тысячи; где же остальные? О тех, кого нет с нами, мы
никогда ничего не узнаем. Русские всех в первый раз зарегистрировали, но
кого же это интересует?
Толпа опустившихся, скверно пахнущих людей в грязной истрепанной
военной форме едва движется вперед, подгоняемая русской охраной. Со
вчерашнего дня они на лошадях. Холодно, и с неба льет как из ведра. Время
еще не позднее, но нас приводят в какую-то крестьянскую усадьбу, размещаемся
опять в сарае, а там - полно соломы! И везде полова. Неужели Господь Бог
услышал наши молитвы? Теперь скорей, зарыться в солому. Солдат, которого я
теперь часто вижу рядом с нами, сказал, что полова впитает влагу из наших
одежек и, если лежать так подольше, завтра будем идти в подсохшем!