"Вилли Биркемайер. Оазис человечности 7280/1 (Воспоминания немецкого военнопленного) " - читать интересную книгу автора

посошок". Неужели я должен напиться допьяна? Нет, Петр меня жалеет -
наливает мне самую малость, а себе - опять стакан. Теперь можно и уходить.
Скоро двенадцать, но я поспеваю к воротам вовремя. Дмитрий уже ждет. "Ну,
Витька, а я уже думал, ты не придешь. Теперь все в порядке, поехали!"
Вокруг лежит снег, но дорога, по которой мы едем, в порядке. Дмитрий
рассказывает, что невеста и ее семья ждут нас с нетерпением. Немецкого
военнопленного у них в доме никогда еще не было. Я тоже в напряжении, и
Дмитрий сегодня что-то помалкивает. Может, и он побаивается, что везет меня
к ним в дом? Молчим оба.
Через полчаса сворачиваем с хорошей дороги; дальше петляет покрытая
снегом и льдом узкая дорожка, слева и справа - только заснеженные поля. Так
проезжаем одну деревню, другую - и вот мы у цели. Это красивый деревянный
дом под соломенной крышей, огороженный выкрашенным в белый и синий цвет
деревянным забором. Я вылез из машины, Дмитрий отвел ее за дом, иначе мы
загородили бы всю улочку. А может, не хочет, чтобы его машину здесь видели.
Наташа уже ждет нас у дверей. Протянула мне руку и улыбнулась: "Privet!"
Сразу за дверью стягиваем сапоги и получаем домашние туфли; мне приходится
примотать портянки так, чтобы они не размотались у всех на виду. Ната-шины
отец и мать тоже подали мне руку, a Babuschka, сидя у печки, притянула меня
к себе и поцеловала в голову. "Maltschischka, ty takoj maltschischka!" -
повторяет она.
Наташа отнесла куда-то мою шинель. В доме - запах еды и топящейся
печки. Наташин отец спросил, как меня зовут, а мать позвала нас в другую
комнату. Там стол, накрыт на двоих; хозяева, наверное, уже пообедали.
Бабушка осталась на кухне, там к тому же теплее, а мама наливает нам в
тарелки Borschtsch, это такой суп с капустой и красной свеклой, в нем много
мяса; и еще нам дают свежий хлеб. Несмотря на закуску у Петра Ивановича, я
отдаю обеду должное. Мы едим, а остальные трое, Наташа с родителями, смотрят
на нас. Когда моя тарелка опустела, Наташина мама хотела налить мне еще, но
пришлось отказаться - больше не могу; Borschtsch был замечательно вкусный,
совсем не то, что суп в лагере. А потом - чай, крепкий, совсем черный, то,
что надо сегодня для моей головы после водки в силикатном цеху...
Меня просят рассказать, когда и где я попал в плен, что со мной за эти
годы случалось. Я с удовольствием рассказываю, ведь до сих пор никому, кроме
молодых женщин в насосной на шахте, не было до меня дела. Рассказываю и про
нашу театральную бригаду, а хозяева удивляются, что я не острижен наголо;
ведь даже русских солдат так стригут. Наверное, потому, что русские ужасно
боятся вшей, которые могут распространять эпидемию. Наташины родители
удивляются, что я говорю с ними по-русски, а я рад, что уже могу говорить на
разные темы.
Зашла соседка - что-то одолжить. Получается, что увидела здесь
немецкого пленного. Нехорошо это, говорит Наташин отец, и верно - соседка
возвращается, теперь уже с мужем и тремя детьми. Все хотят посмотреть на
немецкого пленного, на Фрица. Вот такое русское гостеприимство - пришедших
нельзя не пригласить в комнату. Так что пока здесь не собралась вся деревня,
мы с Дмитрием решаем ехать поскорее обратно в лагерь. И Наташина мама желает
мне на прощанье, чтобы я поскорее мог вернуться в свою семью, в Германию.
Когда машина трогается и мы проезжаем мимо окон, вся семья машет нам
руками. А бабушка, когда прощалась со мной, все повторяла: "Мальчик,
мальчик, храни тебя Бог!" - и крестила мне лоб. Растрогался я чуть не до