"Дмитрий Биленкин. Загадка века (Авт.сб. "Лицо в толпе")" - читать интересную книгу автора

сумбур описаний, пачкотня вместо рисунка на обороте, то есть решительно
все придает вес моей гипотезе о ненормальности автора, гипотезе, коя
объясняет многое. Это соображение побудило меня проделать надлежащий, для
утверждения истины, опыт. Переписав текст, как подобает, с "ятем", чтобы
его отсутствие не затемняло картину умосостояния автора, я предложил
документ вниманию лучших знатоков душевных болезней. Представьте, их
мнения разошлись! Одни определенно указали на ненормальность автора,
другие же склонились к мнению, что за всеми странностями описания и стиля
кроется малопонятная, но никак не болезненная логика. Вот каковы наши
светочи медицины - кому хочешь, тому и верь...
Тут еще загадка с "ятем". Кто-то же издал, оттиснул сей бред! Пусть
автор выпустил книгу, из коей нам достался отрывок, за свой счет и даже не
постоял в расходах, лишь бы увидеть в ней свои неумелые рисунки. Но где он
нашел столь же безумного типографа? Что закрыло глаза цензуре? Как не
пошли толки о возмутительной дерзости издателя? Почему никто (я навел
тщательнейшие справки) даже не слышал о такой книжке? Теряюсь, немею, ум
за разум заходит!
Только это мое, надеюсь, понятное состояние побудило меня вступить в
спор с Рожковым, студентом неглупым, хотя и с нигилистическим направлением
мыслей. Он дальний родственник моей жены, отчего и принят у нас
по-домашнему. Общение с ним я нахожу небесполезным, поскольку оно вводит
меня в курс новейших умонастроений, да и для молодежи влияние людей
опытных, с идеалами, необходимо как противоядие от бацилл анархизма.
Упомянутый Рожков, которому я сгоряча показал документ, было
остолбенел, как все прочие, и в растерянности, по дурной своей привычке,
стал вертеть пуговицы тужурки, одну даже открутил напрочь. Впрочем,
надобно отдать должное его уму: оправившись от потрясения, он высказал
любопытную догадку насчет одного темного в документе места. Мне никак не
удавалось уяснить, почему наступление ростепели сулит инженеру какую-то,
очевидно на ужин, кашу. Рожков дал ловкое толкование сей несуразице,
обратив внимание на то обстоятельство, что ростепель делает снег вязким,
кашеподобным и что, следовательно, перед нами лишь образ, метафора.
Поблагодарив Рожкова, я, однако, заметил, что имеющееся во фразе словечко
"снова" (и не только оно) указывает на обыденность и повторяемость
ростепелей. А как это может быть посреди зимы, когда мороз особенно крепок
и оттепель в Москве изрядная редкость? Рожков со мной тут же согласился,
признав, что эта и другие загадки текста выше его понимания.
Чтобы он не впал в уныние, я похвалил его за изящество толкования
взаимосвязи оттепели с "кашей", и он ушел столь ободренный, что поутру
явился ко мне весь всклокоченный, с воспаленными от бессонницы глазами и
идеей самой дикой, какая только возможна. Он, представьте себе,
предположил, что этот клочок бумаги, сей головоломный обрывок текста есть
подлинное описание будней иного века, которое попало к нам прямо из
будущего!
Привожу этот пассаж мысли с единственным намерением доставить Вам
веселую минуту. Ну, не юморист ли? Объяснить, каким манером бумага
перемахнула через столетия и очутилась в Охотном ряду, Рожков, конечно, не
мог; он только повторял слова Шекспира о вещах, которые и не снились
мудрецам. Позиция, что и говорить, сильная!
Меня, однако, все это так потрясло, что, стыдно признаться, я ввязался