"Анри Бертьен. Твёрдость верхнего 'Ля'" - читать интересную книгу автора

тот, хрипя и держась двумя руками за горло, сполз по животу толстяка на
землю, где и остался сидеть, выпученными глазами созерцая мир вокруг.
- Пойдём... - Повернувшись к девушке, по-философски спокойно повторил
толстяк, протянув ей руку. Она, без малейших колебаний вложив в эту руку
свою, сделала лёгкий книксен, и, совершенно почти счастливая и
умиротворённая, пошла с ним. Легко и непринуждённо. Она была готова идти с
ним куда угодно...


* * *

...Прошло всего несколько лет, и никто не узнал бы в этой шикарной
светской даме недавнюю "девушку с панели". Никто из тех, кто был посвящён,
не посмел бы напомнить ей о её недавнем прошлом. Она быстро почувствовала
вкус славы и привыкла к нему. Её работоспособности дивились все и завидовали
многие. Она же, вспоминая истоки этой работоспособности, лишь загадочно
улыбалась. Покровитель не трогал её - лишь требовал: работать, работать и
работать. Работать над собой - без устали, без принуждения, без понукания -
ибо гений, как утверждал он, есть лишь на 1 процент - талант, а остальные 99
составляет труд - каторжный, каждодневный труд. Он запер её в своём
загородном доме, приставив прислугу, которая и ублажала, и охраняла её, как
пленницу. Он всё своё свободное время проводил с ней, обучая нотной грамоте,
разучивая простые и сложные голосовые партии, заставляя исполнять одно и то
же сотни, а то и тысячи раз - бывало, что то или иное произведение за месяц
осточертевало ей настолько, что она впадала в истерику при первых же его
звуках... Она не понимала, зачем он это делает - долго. По крайней мере - до
тех пор, пока к ней не пришёл успех.
Успех пришёл к ней как-то быстро и незаметно: через полтора года он уже
решился показать её в консерватории, а затем, окрылённый озадаченностью
коллег - спустя ещё полгода отправился с ней в турне. Её не знал никто - все
шли на его имя. Композитор, концертмейстер, один из ведущих басов
континента - это срабатывало безотказно. То, что с ним на афише значилась
какая-то безвестная хорошенькая певица - вызывало лишь улыбку зрителей, или,
даже, скорей, ухмылку: каждый "понимал", что "старику скучно одному в
поездке" и... охотно прощал своему кумиру эти "невинные шалости".
Когда она выходила на сцену - зал недоумевал: "Как? Зачем? Мы ведь и
так всё понимаем, но - зачем же так-то?" - Зал воспринимал это, как
святотатство.
Когда она начинала петь - зал озадачивался: нервозная тишина, вызванная
её появлением из кулис, быстро сменялась удивлением, изумлением,
недоумением, осторожной радостью - чтобы тут же, после первой же её вещи,
смениться бурной овацией. Зритель как бы просил прощения у них обоих за свои
мысли при чтении афиш - а старый бес, всё прекрасно понимая, играл на этом -
ещё и ещё раз беря её за кончики пальцев и величественно подводя к самой
рампе - где платье её светилось, очерчивая юную фигурку - всю - и приводя
зрителей в неописуемый восторг.
Потом она начинала петь снова - и снова зал, затаив дыхание,
наслаждался прелестью тембра неслыханного меццо сопрано, которым обладала
эта никому не известная девушка. Была ли она красива? Да, пожалуй. Любая
женщина красива, если счастлива и улыбается. Она была красива всегда: в