"Жорж Бернанос. Новая история Мушетты " - читать интересную книгу автора

родное, лицо сообщника. Словно в озарении молнии, оно вдруг стало для нее
таким же близким, как собственное. И счастье, какое она испытывала от
созерцания этого лица, было заложено вовсе не в нем, а в ней самой, в
глубинах ее существа, где притаилось это счастье, ожидая своего часа, как
зерно, похороненное под снегом. И не от этого места, не от этого часа шла ее
радость, и не было на свете такой силы, чтобы ослабить могущество и сладость
самой его сути. Пропадет на мгновение, и вновь возродится само по себе,
следуя естественному своему ритму, как, скажем, потребность во сне или в
еде, что наступает через строго определенные промежутки.
Боже ты мой, ну конечно, бывало, и она тоже думала о любви, но для
того, чтобы обуздать физическое отвращение, над которым сама была не властна
и которого даже втайне стыдилась, надо было придумывать себе каких-то совсем
иных людей, ничуть не похожих на тех, что ее окружали, но воображение быстро
утомлялось непривычной работой. А сейчас это лицо, которое она участливо, с
дикарской бережностью, все целиком вбирала взглядом, не тревожило ее, и
смотреть на него было так же спокойно, как на свое собственное, когда оно,
бывало, отражалось в единственном зеркале, имевшемся у них дома. Да, да
именно так, - таинственное подобие собственного ее лица, только в тысячу раз
дороже. Потому что в иные дни, когда, скажем, случайно брошенная насмешка
Мадам вдруг касалась наболевшего места, тогда и без зеркала она знала, что
щеки неудержимо заливает краска, что начинает дрожать подбородок, предвещая
близкие рыдания, - как тогда ненавидела она свое лицо, как его презирала. А
вот лицо мосье Арсена никогда в жизни не будет для нее ни смешным, ни
отталкивающим.
Даже вот эта пьяная ухмылка, которую она так ненавидела на губах отца и
которую, увы, обнаружила на губах нового своего друга, и та внушала ей лишь
нежность и сочувствие, и еще неведомое ей доселе чувство - ибо мальчишки
вызывали у нее отвращение - внушало смирение, смешанное с желанием защитить,
укрыть, рождало неистощимое терпение, терпение, которое превыше любой
брезгливости, - материнский инстинкт, только что распустившийся в груди,
хрупкий, как майская роза.
- А вдруг стражник и вправду не умер, - начинает она, - зачем тогда,
мосье Арсен, говорить, что я вас видела у кабачка? Лучше придумать
что-нибудь другое.
Он стоит, прислонившись к стене, заложив за спину руки, свесив голову,
и смотрит на нее сверху вниз. Огромные капли пота проступают у корней волос
и одна за другой медленно сползают на голую грудь.
- Ну и что? - вяло отзывается он. - Если он только сможет, то наверняка
расскажет. Будет твердить "да", я буду твердить "нет", вот-то газетчики
порадуются. Я ли, кто ли другой, а у нас тут полно парней, которым не
терпится с ним свести счеты, а если тебя здорово трахнули по башке, вряд ли
у тебя хватит времени оглянуться.
- Дело в том, мосье Арсен, если я могу оказать вам услугу, то, видите
ли, надо попытаться все вспомнить...
- Вспомнить... вспомнить... Слишком ты многого хочешь, красотка. У меня
и так в голове гудит, словно улей.
В серых глазах вспыхивают искорки гнева и тут же гаснут. Всего на миг,
однако Мушетте чудится, будто она прочла в его глазах смутную мольбу,
мучительный зов.
- Ну чего я тебе скажу? Он лежал, да, лежал, уткнувшись лицом в колею,