"Ингмар Бергман. Исповедальные беседы" - читать интересную книгу автора

главными элементами которой были высокомерие и холодная приветливость. Что
уж я там вытворял, не помню, но любовь делает человека изобретательным, и
вскоре мне удалось пробудить интерес к моему кровоточащему чувству
собственного достоинства.
Проблема заключалась лишь в том, что я так и не получил возможности
раскрыть карты, сбросить маску и испытать сладость ответной любви.
Много лет спустя, когда мать лежала в больнице со вторым инфарктом и с
трубкой в носу, мы заговорили с ней о нашей жизни. Я рассказал ей о своей
детской страсти, и мать призналась, что ее это очень мучило, но вовсе не
так, как полагал я. Оказывается, она поделилась своими тревогами со
знаменитым детским врачом, и тот в самых серьезных выражениях высказал ей
свои опасения (начало 20-х годов). Он посоветовал ей самым решительным
образом отклонять мои, как он выразился, "болезненные заигрывания". Любая
уступка повредит мне на всю жизнь.
У меня сохранилось отчетливое воспоминание об одном визите к этому
врачу. Поводом послужил мой отказ ходить в школу, несмотря на то, что мне
уже исполнилось шесть лет. День за днем меня, орущего от страха, втаскивали
или вносили в класс. Все окружавшие меня предметы вызывали у меня немедленно
рвотный рефлекс, я падал в обмороки, появились нарушения вестибулярного
аппарата. В конце концов я победил, и посещение школы отодвинули на
неопределенный срок, но визита к выдающемуся педиатру избежать не удалось.
У доктора была большая борода, высокий стоячий воротник, и от него
пахло сигарами. Он стянул с меня штаны, взял одной рукой мой крошечный член,
а указательным пальцем другой очертил в паху треугольник и сказал матери,
сидевшей наискосок позади меня в отороченном мехом пальто и темно-зеленой
бархатной шляпке с вуалью: "В этом отношении ваш сын еще ребенок".
Когда мы вернулись домой после визита к врачу, на меня надели
бледно-желтый передник с красной каймой и вышитой кошкой и дали горячий
шоколад и бутерброд с сыром, после чего я отправился в отвоеванную детскую -
брат болел скарлатиной и жил где-то в другом месте (я, разумеется, надеялся,
что он умрет - в то время скарлатина была опасной болезнью). Из шкафа с
игрушками я вытащил деревянную тележку с красными колесами и желтыми спицами
и запряг в оглобли деревянную лошадь. Угроза посещения школы поблекла,
уступив место сладостным воспоминаниям о достигнутом успехе.
Как-то ветреным зимним днем 1965 года в театр позвонила мать и сказала,
что отца положили в больницу на операцию по поводу злокачественной опухоли
пищевода. Она хотела, чтобы я навестил его. Я ответил, что у меня на это нет
ни желания, ни времени, говорить нам с отцом не о чем, он для меня чужой
человек и, если я навещу его, лежащего, по всей видимости, на смертном одре,
он будет лишь напуган и смущен. Мать разозлилась и начала настаивать. Я,
тоже возмущенно, попросил ее перестать играть на моих чувствах. Вечно одно и
то же: ну сделай это ради меня. Мать пришла в бешенство и начала рыдать, а
я, заметив, что слезы никогда на меня не действовали, бросил трубку.
В тот вечер я дежурил в театре - проверял сцены, беседовал с артистами,
проводил в зал зрителей, опоздавших из-за чудовищного снежного бурана. Но
большую часть времени сидел в своем кабинете и работал над мизансценами к
"Дознанию" Петера Вайса.
Зазвонил телефон, и телефонистка сообщила мне, что внизу стоит фру
Бергман и требует свидания с директором театра. Поскольку я знал нескольких
фру Бергман, я ворчливо спросил, какая еще, черт возьми, фру Бергман?