"Михаил Берг. Письмо президенту " - читать интересную книгу автора

лучшей в Ленинграде физико-математической школе номер 30, и не знаю, кто мог
бы, кроме нее, так исполнить труднейшую роль жены писателя, которого до 37
лет не публиковали на родине, а все только в тюрьму хотели посадить. У тебя
тоже Люда - преданная, и можно представить, что быть женой разведчика также
не самая простая вещь на свете, но моя Танька была просто идеальной женой
для непризнанного писателя. Ведь жили мы страшно бедно, я работал в
кочегарке, она была программисткой, но после рождения сына работала только
дома, в основном печатала на машинке и занималась моими делами. Так вот мне
ни разу за всю жизнь не пришлось слышать от нее упрека, что, скажем, мало
зарабатываешь, что, мол, одной литературой сыт не будешь, что ей хочется
того-то и того-го, а я получаю меньше нашего сантехника Сережи. Нет, вообще
обыкновенных бабских упреков было сколько угодно, но там, где надо, она была
кремень, а не баба. Представляешь - заявляется начальник отделения милиции с
двумя кагэбэшницами, прикидывающимися понятыми, у нее на руках маленький
ребенок, который, увы, заикается и которому совершенно нельзя волноваться, а
она ни минуты не думая, одевает цепочку и разговор ведет в щель полуоткрытой
двери, не сказав врагам ни слова нужной им информации. Только потому, что у
нас такие бабы, мы что-то в этой жизни и достигаем.
Короче, звонки стали следовать каждые пятнадцать минут практически
всем, кто собирался ехать на учредительный съезд из Ленинграда; ко многим
заявились менты с твоими кагэбэшниками и кого угрозами, кого просьбами
заставили или уговорили никуда не ехать и вообще из дома сегодня не
выходить. Жене я больше не звонил, но ей названивал Митя Волчек, что сейчас
работает на Свободе, а тогда выпускал Митин журнал и успокаивал несчастную
женщину, которой легко было быть высокомерной с милицией, но сидеть и не
знать, что там с мужем, тоже не песня. Я же разозлился страшно. Какое им
дело до моего журнала - ведь Горбачев каждый день поет на разные лады
колыбельную о перестройке и гласности, что за мутотень? Не знаю, понимаешь
ли ты, но если меня останавливать, я становлюсь особенно упрямым.
Я позвонил своему приятеля Захару Коловскому, теперь он директор
Государственного музея фотографии, и мы вместе с ним стали обходным путем
пробираться к Московскому вокзалу. Ведь у твоих ребят были, конечно, данные
про мой билет и, значит, они ждали меня и у платформы, и у вагона. Короче,
мы пошли так, чтобы выйти на платформу с обратной стороны, а Коловский мне
был нужен как свидетель, если меня арестуют или отнимут все рукописи и
документы, которые я вез на съезд. Короче, шли какими-то путями, дождались,
когда подадут состав, как только появилась толпа на платформе, зашли на
перрон с другой стороны, я заскочил в первый попавшийся вагон, дабы найти
свое место, когда поезд тронется. Понятно, это ничего не гарантировало, пару
лет назад Витю Кривулина сняли с поезда в Бологом, и тоже, кстати говоря,
из-за его журнала, тогда еще самиздатского, знаменитого 37. К счастью,
обошлось, хотя Захар мне потом рассказывал, что милиция и солдаты с
автоматами стояли через каждые пять метров и проверяли документы почти у
всех мужчин, входящих на платформу.
Ты мне можешь объяснить, что это было? Я до сих пор не понимаю. Кто-то
предположил, что органы боялись, как бы мы не помешали встрече Горбачева,
кажется, с Вилли Брандтом, назначенной в эти дни. Но при чем здесь это?
Писатели, пусть и с нонконформистским прошлым, собираются встретиться,
обсудить проблемы и учредить общественную организацию, которая будет
защищать и представлять их интересы. При чем, здесь, скажи, Горбачев и Вилли