"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

Георгиевич приобретал путем мены: брал из узенького шкапа со шторками
материнские книги: Пушкина, Лермонтова, Мамина-Сибиряка и Шеллер-Михайлова,
а иногда и переводные романы Золя, и выменивал их в реальном (там все уже
знали его) на учебники, которые ученики всех классов сплавляли ему - не
только свои, но и старших сестер и братьев.
Он был первым учеником, сидел под самой кафедрой, на первой скамейке,
был очень долго меньше всех ростом, и так как его фамилия начиналась на А,
то отовсюду его было видно, все начиналось с него - и парное шествие, и
экзамен, и классная перекличка, и какое-нибудь приветствие говорил всегда
он, и инспектору отвечал тоже он, и ответственность за чистую доску и мелки
тоже почему-то нес он; и при всем том никто никогда не позавидовал ему.
По субботам Алеша из реального домой не возвращался, а ехал на
четырнадцатом номере к Сенной. Отца его за год до этого за какие-то не
совсем безобидные проделки исключили из сословия присяжных поверенных, и
теперь он "ходил по делам". Квартира была совсем приличная, с золоченым
фризом в приемной, бархатом, шкурами и даже лакеем - грязноватым, прыщеватым
малым с сальными волосами и носом, как говорится, на лафете. Алеша уважал и
отца, и лакея, и эту квартиру, и новую жену. Это была настоящая женщина,
первая женщина, которую удалось ему видеть близко - одетую, полуодетую,
раздетую, здоровую, больную. Это была настоящая женщина, имевшая какое-то
необъяснимое отношение к отцовскому бумажнику, и вблизи нее всегда было
тревожно, весело и не совсем ловко.
До утра понедельника он оставался здесь, и жизнь его в эти два дня
нисколько не походила на жизнь у Клавдии Ивановны. По субботам у мамаши
номер два был журфикс - в гостиной пили чай, острили и сплетничали гости. И
он, отложив уроки на после, на ночь, сидел, выпучив глаза, в каком нибудь
кресле, не имея сил уйти, мысленно стягивая с женщин их шелковые в подборах
и воланах платья, мысленно заползая в мужчин, глотая вместе с эклерами,
песочными, лодочками, буше, все слова и словечки, сыплющиеся, как горох, как
дробь, как бисер.
Вечером обедали втроем: папаша, лысый, с длинными, в стороны стоящими
усами, красногубый, бровастый, похожий на обложку цыганского романса тех
времен; мамаша Ксения Андреевна, в сквозном капоте, с падающими на плечи
рукавами, и он. Иногда после обеда отец с женой уезжали в театр; он слонялся
по квартире долго, рассматривал содержимое ящиков - запертых и незапертых,
потом садился за уроки. Иногда в театр брали и его - в оперетту, в фарс, к
Суворину. Однажды, в воскресенье днем, его повезли на "Ревизора" в
Александринский, и он чрезвычайно заинтересовался "Ревизором", потому что в
классе недавно шла о Гоголе речь.
Но обыкновенно, в воскресенье, он вставал поздно, читал за чаем газеты,
от доски до доски, как роман, от нововременских покойников до
сентиментальных объявлений. После завтрака Ксения Андреевна брала его
гулять. Они шли улицами, Невским, Садовой, шли в Летний сад, где встречали
знакомых. Ах, Боже мой! Чей это юноша? Это - мой сын, говорила она, неправда
ли странно, что у меня такой взрослый сын? Озадаченный знакомый молча
улыбался. Разве он не похож на меня? И когда все выяснялось, много бывало
смеху, уловок с ее стороны, и много плоских острот с другой.
Засыпая ночью, Алексей Георгиевич слышал, как отец его ссорится с
Ксенией Андреевной, как что-то разбивается - кувшин или флакон, как падает
стул, как шепот и крик их становятся все непринужденнее, все самозабвеннее.