"Нина Берберова. Облегчение участи" - читать интересную книгу автора

Утром он уже никого не видел. Лакей подавал ему стакан чаю, он съедал булку
и шел быстрой, катящейся своей походкой на остановку трамвая. Зимой горели
на улицах огни в снегу и тумане и, рассекая мрак, вагон катил, дребезжа
звоночком, а Алеша сидел и смотрел на подпоясанных баб, на женщин, на
закутанных в лисы и соболи дам, и находил, что в них во всех почти есть для
него что-то соблазнительное.
В понедельник из реального он возвращался домой. Клавдия Ивановна
прилипала к его шинели, выходила из кухни нянька, и они обе принимались его
пытать: что он кушал, и не заголодался ли, и не озяб ли, и не обидел ли его
кто-нибудь? Он отстранял их, на ходу говорил: "Да все то же, как не надоест,
право. Ксения Андреевна себе новую шубу заказала, с хвостами. Папаша,
кажется, лошадей собирается заводить".
Воткнув этот гвоздь в материнское сердце, он шел решать задачи,
угнездив круглый подбородок (на котором очень долго ничего не росло) в
мягкую ладонь. И всю неделю шло это учение, это старание, этот пот, пока
опять не подступал конец недели, как неожиданный, беззаконный завиток на
скучном, казенном строении.
Голубоглазый, тихий, сочетавший, когда нужно, поспешность (подать,
принести) и положительность, с белым, серьезным лицом, он был поведения
отличного, ни с кем особенно не сближался, не играл ни в перья, ни в карты и
денег взаймы не давал. Он рос, и постепенно выяснялось, что кроме своих
учебников он не читал ничего, но зато знал, что требовалось, наизусть; когда
ему сделалось шестнадцать лет, он услышал вокруг разговор о женщинах
разговор был очень деловой и сухой, будто дело шло о выборе факультета или
обязательном говении великим постом. Это было в одну из суббот. Вечером он
был у отца, уже обдумав план действий, и поздно ночью, когда все спали,
натянул штаны и босой пошел к кухарке, еще молодой, красивой, вороватой
женщине, а через полчаса уже был у себя - за это время, не разжав рта, не
произнеся ни одного слова, так что кухарка в конце концов сказала ему: "Да
что же это вы, Алешенька, все молчите? Какой строгий, хоть и аленький".
В двадцать лет он потерял отца, а Ксения Андреевна в это время была в
Кисловодске, водилась с генералами, с подпоручиками, носила белые кружевные
юбки, сочинила и издала патриотический роман. Алеша оставался в Петербурге с
Клавдией Ивановной, служил в советском учреждении, голодал, в униженных
мыслях лелеял какие-то гордые, бонапартовы планы, не умея даже дать им
названия, и в эти-то годы и родилась в нем звериная ненависть к власти, к
народу, к стране. Принц крови, столбовой дворянин не могли бы с такой слюной
и дрожью мыслить о происшедшем, как делал это он.
Все было ему ненавистно: громадное пространство, которое уже одно
должно было привести к гибели, потому что невозможно сдержать до бездорожных
границ в полицейском порядке лущащий семечки, сморкающийся в руку народ;
беспорядок в истории, вплоть до послепетровского престолонаследия, который
он воспринимал как чью-то непростительную глупость, которую теперь
приходилось ему расхлебывать; ненавистен был весь девятнадцатый век,
казавшийся апокалипсическим знамением, и каждое десятилетие которого
говорило о будущем проклятым языком пророчеств; он любил вспоминать о
четырех последних проигранных войнах; о лохматых, нечесаных "передовых",
пополам с охранниками заседавших и вместе с охранниками бросавших свои
бомбы.
Когда границы раскрылись в 1925 году и он оказался в Париже, то называл