"Нина Берберова. Аккомпаниаторша (Повесть) " - читать интересную книгу автора

какой-то особенный рояль, с четырьмя клавиатурами. Но довольно о Митеньке.
Устроив меня к Травиной, он постепенно исчез из моей жизни, и встретилась я
с ним уже в Париже, сравнительно недавно. Но об этом расскажу в свое время.
Других знакомых, которые бы приходили ко мне, с которыми связывала бы
меня какая-нибудь теплота, у меня не было. Да и все прежнее казалось мне
теперь не стоящим памяти - оно и в самом деле забывалось. Утром я
упражнялась, стояла в очередях, топила печку; после завтрака, состоявшего
всегда из одного и того же - селедка и каша, я мыла посуду, чистилась,
переодевалась в единственное приличное платье и уходила.
Там было тепло. Там меня кормили, говорили, что жизнь трудная, но
занимательная штука, иногда что-нибудь дарили. Мария Николаевна, вначале
чуть-чуть рассеянная и обязательно-тихая, к семи часам приходила в веселое,
деловое настроение. Павел Федорович, иногда вернувшись немного раньше, сидел
и слушал нас в углу гостиной. Но чаще мы, как только он приходил, сейчас же
садились за стол. Через неделю я уже знала всю их жизнь, и мне было смешно,
что в первый день я так волновалась от любопытства и Бог знает еще каких
чувств. Павел Федорович служил в одном из тогдашних продовольственных
"главков". Все, что ему было нужно, он получал, вплоть до битой птицы и
музейных ценностей. Нельзя сказать, чтобы он "наживался" на своей службе, он
просто не считал нужным быть слишком щепетильным, любил жить удобно, сладко,
сытно, еще два года тому назад он был очень богат, даже как-то невероятно
богат, богаче всех, кого я знала, богаче Митенькиных родителей. И теперь,
ничего не желая знать, он хотел жить благополучно, если не роскошно, и, как
ни странно, это ему удавалось. Главная перемена в их жизни заключалась в
том, что они оба постепенно растеряли прежний свой круг и не старались
обзавестись новым. Что говорить: кое-кто был расстрелян, кое-кто сидел в
тюрьме, многие бежали, другие раззнакомились с ними, считая, что Травин -
подлец. Приходили какие-то актеры, родственники, прежние служащие Павла
Федоровича - но не это был тот "свет", в котором Мария Николаевна блистала
еще недавно.
В начале апреля Мария Николаевна предложила мне переехать к ним. Они
готовились к отъезду в Москву, квартира была продана какому-то восточному
консулу. Эта последняя неделя в Петербурге прошла для меня как один день.
Мне были подарены платья, мне были даны деньги на парикмахера. Мария
Николаевна вдруг вторглась в мою жизнь с другого конца: не было вещи, о
которой она бы меня не спросила: и в котором часу я встаю, и на каком боку я
сплю, и какой цвет мне больше всех идет, и ухаживал ли за мной кто-нибудь, и
верю ли я в Бога? Словом, я чувствовала, что внезапно оказалась совершенно
незащищенной от нее, что вот-вот она узнает обо мне решительно все, и то,
как я отношусь к ней, и что о ней думаю. У нее была такая решительная сила
во всем, что она делала, что устоять перед ней было невозможно. Еще минута -
в тот вечер (дня за два до отъезда) - я рассказала бы ей о своем
происхождении, я бы, может быть, разрыдалась, в таком я была состоянии. И
она поняла, что зашла в своих вопросах слишком далеко. (Она, между прочим,
спросила меня, люблю ли я кого-нибудь? И я быстро на это сказала: нет,
потому что Евгений Иванович был в это время совершенно забыт, от мамы я в
эти недели отошла очень далеко, и таким образом, если я кого и любила в ту
минуту, то только ее, Марию Николаевну Травину, конечно.) Она поняла, что
зашла слишком далеко, и что пора прекратить беседу. Она встала и сказала:
- Пойдем, попоем немножко. Хорошо?