"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

всклокоченная, но расчесанная борода, в которую он то и дело просовывал
пальцы с предлинными холеными ногтями, и криво свисавшая на лоб прядь волос
должны были свидетельствовать о принадлежности Панчетты к людям лучшего
общества. В смысле общества, однако, он довольствовался нашим домом и еще
двумя тремя такими же художественными, отнюдь не светскими, домами. Надо
прибавить, что беспредельное благодушие этого никому ненужного и совершенно
бездарного, но все же в своем роде милого человека - обеспечивало ему всюду,
если не радостный, то все же радушный прием и всюду он был на положении
какого-то "далекого родственника". Ребенком я его очень любил, хотя меня
смущали его длинные ногти и то, что Саша Панчетта сильно косил, что
придавало ему всегда растерянный и недоумевающий вид.
Был у папы в моем детстве еще и четвертый помощник по фамилии
Мореплавцев. Это был исключительно даровитый человек, превосходный
рисовальщик и акварелист, но к сожалению, он был сумасшедшим. Временами он
произносил самые несуразные речи, среди разговора или работы начинал как бы
к чему-то прислушиваться, вдруг хватался за шапку, мчался на улицу, а через
минуту, крадучись, возвращался и снова садился за работу, как ни в чем не
бывало. Естественно, что о нем у нас было много разговоров, я на него взирал
с некоторой опаской и с большим любопытством. Папа пробовал бедного
Мореплавцева образумить, отечески журил его, но в общем он был им доволен и
нередко поручал ему особенно трудные задачи, с которыми тот великолепно
справлялся. И вдруг приходит известие, что Мореплавцев - Meereschwimmer, как
стояло на оборотной стороне его визитной карточки, зарезался бритвой. В
первый раз самоубийцу удалось спасти, но во второй раз он повторил свой жест
с такой энергией, что почти отсек себе голову. Произошло это событие, когда
мне было не более пяти лет, но я запомнил тот ужас, с которым я представлял
себе столь хорошо мне знакомого человека, лежащим в луже крови с
отделившейся головой.
Итак, когда я хочу вызвать в себе представление о своем отце - в те
ранние годы моего существования, то я вижу его в качестве мне очень
близкого, но все же отдельно от меня стоящего "божества". Напротив, я,
повторяю, почти не вижу в те годы мамы. Она так тесно, так нежно окутывала
меня своей заботой и лаской, что я и не мог ее видеть. Явившись на свет
вскоре после кончины моей маленькой сестры Луизы, о которой мои родители не
переставали скорбеть, я естественно сделался предметом особенного их
попечения и тем, что немецкие бонны называли Schooskindchen.
Не встречая со стороны матери никакого сопротивления моему деспотизму,
я естественно злоупотреблял и мучил ее. Но мог ли я это сознавать? Мог ли я
в этом раскаиваться? К тому же мама никогда не жаловалась и брала меня под
защиту даже тогда, когда я уже этого никак не заслуживал.
Дальнейшие взаимоотношения наши, между мной и родителями, стали
меняться. По мере того, что я рос и из младенца с личностью весьма смутной
превращался в мальчика с независимым и довольно таки капризным характером,
связь моя с отцом стала ослабевать. А когда я из мальчика превратился в
отрока, то временами эта связь и вовсе нарушалась. До настоящего разрыва,
слава Богу, так и не дошло, но, несомненно, что папа и я - мы "перестали
понимать друг друга", и это тем более объяснимо, что между отцом и сыном
разница в годах была у нас "не нормальная", а в целые полвека. Теперь,
впрочем, мне думается, что именно благодаря столь большой разнице - мы,
пожалуй, и не были так уж далеки. Ведь идеалы юности отца стали и идеалами