"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

моей юности, лишь с несколько иным оттенком. Я, как и папа, был насквозь
пропитан романтикой тогда, как позитивистские идеи, которые владели умами в
1870-х годах, были мне чужды и даже омерзительны. Лишь на очень недолго
длившийся момент, подпав под влияние более "передовых" людей я "простившись
с предрассудками", приобрел четырнадцати лет и какие-то замашки циника. И
вот как раз этот короткий момент и оказал разлагающее действие на мои
отношения с папой. Ему, семидесятилетнему человеку, не хватило тогда
внимания, чтобы разобраться в том, что во мне происходит и насколько мое
мальчишеское вольнодумство неглубоко и несерьезно.
Его это слишком огорчало и возмущало. Я же в силу нелепости, присущей
"неблагодарному" возрасту, принялся тогда чуть ли не презирать отца за его
"отсталость". Несколько резких стычек с папой, происшедших в этот период,
обострили эти недоразумения, и во мне укоренилось убеждение, что мы натуры
совершенно друг другу чуждые, не способные ко взаимному пониманию и,
разумеется, при этом я мнил себя несравненно более совершенной и изощренной
натурой, нежели мой, уже слишком простоватый и "слишком старосветский"
родитель...
К чему-то совершенно иному привел процесс моего "отделения" от матери.
С момента этого отделения я только и начал вполне ее оценивать, только тогда
я стал ощущать и ту глубинную связь, которая продолжала неразрывно меня с
ней соединять. Постепенно из какой-то части меня самого она стала
превращаться в моего друга. Первоначальный унисон заменился гармонией. И эта
метаморфоза чувств происходила с постепенностью и внешней незаметностью
органического процесса. Подходя к десяти годам, я стал сознавать, что я
обожаю свою мать, что она мне дороже всего на свете и она меня понимает
лучше, чем кто-либо. Это не значит, чтоб между мной и ею не случалось споров
или чтоб я частенько не огорчал ее или на нее не обижался. Я был слишком
своеволен и причудлив, чтобы вообще между мной и кем бы то ни было могли
существовать отношения de tout repos.
Надо сознаться, что свою тогдашнюю репутацию "невозможного и несносного
мальчишки" я вполне заслуживал. Но как раз мамочка всему этому моему
своеволью оказывала полное доверие, оно ее не пугало и даже, когда она меня
бранила и упрекала, я явственно различал, под сердитыми (столь ей не
свойственными) тонами, не только ее безграничную нежность, но именно и это
ко мне доверие. Она не сомневалась, что все со временем обойдется и, может
быть именно благодаря ее доверию, оно и обошлось. Сколько раз в тех случаях,
когда я переходил границы допустимых шалостей, а то и "безобразий" мысль о
том, что это может огорчить мою "обожаемую" производила во мне какой-то
"взрыв совести" и повергала меня в раскаяние. Надо тут же прибавить, что
мамочка очень любила читать всякие педагогические книжки, вроде "lEducation
des meres de famille", но не эти добронравные сочинения сделали мамочку
педагогом совершенно исключительной чуткости, но был это у нее природный
дар: читала же она эти книжки только для того, чтобы собственные свои
соображения проверить и как бы увидать со стороны.
Исключительная чуткость мамочки подсказала ей и ее поведение в том
раздоре, которым омрачились мои отношения с отцом. Не будь ее, этот раздор
мог бы действительно выродиться в уродливые и опасные формы. Однако мамочка
активно не вмешивалась в наши недоразумения, а лишь после таких стычек у нее
бывали объяснения со мной и с мужем. И странно: не столько эти увещания
меня, сколько ее урезонивания папы - производили на мое сердце целительное