"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

председательством брата государя Александра III, великого князя Владимира,
бывшего президентом нашего высшего художественного учреждения. Нам, семье
юбиляра, была отведена ложа над входной дверью и оттуда все было видно, как
на ладони. Мой, всегда столь скромный в своей внешности папа - выглядел,
сидя между великим князем и принцессой Ольденбургской, совершенно
преображенным. На нем был новый, украшенный золотым шитьем, мундир
министерства двора и белые с золотыми лампасами панталоны. Грудь его была
увешена орденами и звездами, а через плечо шла алая лента Св. Анны 1-й
степени. Вокруг амфитеатром заседали очень важные персонажи и в глазах
рябило от золота придворных мундиров, от блеска звезд и орденских
"кавалерии". Что-то очень лестное произносили, подходя к столу, депутации от
разных учреждений и обществ и после каждой такой приветственной речи из
соседнего "Рафаэлевского" зала раздавался громкий трубный туш академического
оркестра. Особенно же торжественным моментом был тот, когда великий князь,
произнеся несколько слов своим зычно-сдавленным голосом, вручил отцу выбитую
в его честь медаль с его профильным портретом. В этот знаменательный день Н.
Л., Бенуа должен был считать себя "восстановленным в своих правах".
Увы, "иллюзия" такого восстановления - длилась только в течение
нескольких еще дней, заполненных приемами, банкетами и даже молебнами. Вслед
за этой праздничной шумихой помянутые иллюзии рассеялись, как дым, и папочка
снова вернулся к своей обычной атмосфере, окруженный общим уважением, нужный
для целой массы лиц, имевших до него дело и добивавшихся его ценнейших
советов, однако все же "отставленный и почти забытый". Впрочем, сам он в те
юбилейные дни тяготился всем этим блеском и потому, когда он снова мог
водвориться в свой уют, он почувствовал большое облегчение. Слава Богу, что
вся эта суета миновала. Еще больше радовалась мамочка: кончились
утомительные для нее хлопоты, прекратился стоявший шум от толп полузнакомых,
а то и вовсе незнакомых людей; жизнь в нашем доме снова вошла в свои берега
и потекла ровно, безмятежно, полная того душевного мира, с которым по истине
ничто не может сравниться.
О поэтической уютности моей матери, пожалуй, труднее дать
представление, нежели об уютности отца. Однако, в создании и в поддержке
всей прелести нашего домашнего очага, участие их обоих было одинаково.
Только у папы уютность носила оттенок чего то пожалуй германского
(наследства от матери), с сильным привкусом и французского и русского
начала, ("русскость" папы между прочим выражалась в том, что он постоянно
напевал русские народные песенки). Напротив, в мамочкиной уютности
чувствовалась Италия. Мамочкина чуть меланхоличная "тишина" - очень типичная
для Венеции, и этот легкий налет меланхолии был важным элементом в создании
атмосферы нашего дома. То, что эта атмосфера была все же полна свежести и
чистоты - это было делом ее, впрочем не столько сознательным делом сколько
какой-то ее "эманацией". Одинаковое и всегда равное ко всем отношение
сообщало нашему дому удивительный мир и благоволение, и это несмотря на то,
что в нем жило столько далеко не смирной и вовсе не апатичной молодежи. В
этом специально маме подвластном царстве бурлили всякие страсти, происходили
маленькие драмы, завязывались и развязывались романы, но все это происходило
без того, чтобы от нее исходили какие-либо стеснительные правила и в
пределах общего нерушимого мира и лада. В маме было что-то от идеально
справедливого, беспристрастного судьи-миротворца. Не мало тревог, забот мы
все восьмеро должны были ей приносить, а периодами каждый из нас порядком