"Александр Бенуа. Жизнь художника (Воспоминания, Том 1) " - читать интересную книгу автора

Совершались эти поездки то на суетливо попыхивавшем пароходике, то на
бесшумно скользившем ялике, едва колыхавшем водную гладь. А плыл я, бывало,
таким образом или с дальней Охты, с Кушелевки от сестры или с Крестовского
или Елагина, где я только что гулял с невестой или еще из Зоологического
сада, куда было принято ездить поглядеть на спектакли в двух, стоявших среди
зверинца, театрах. Воспоминания о вечерах, проведенных в "Зоологии", не
принадлежат к самым поэтичным в моем прошлом. Слишком все тамошнее было
доморощено-провинциальным, слишком много распивалось пива, слишком жалкое
впечатление производили безнадежно хиреющие звери в их тесных и дурно
пахнущих клетках. Но с момента, когда, покинув ворота "Зоологии", я садился
в ярко раскрашенную лодку перевозчика и когда после нескольких ударов весел,
ялик выезжал на тот простор, что расстилается между многоколонной Биржей,
гранитными стенами крепости и роскошными массами дворцов, то всякие
тривиальные впечатления сглаживались и начиналась та фантасмагория, которая
по своему возвышенному благородству не имела ничего себе равного.
Белые ночи - сколько о них уже сказано и писано. Как ненавидели их те,
кто не могли к ним привыкнуть, как страстно любили другие. Но нигде белые
ночи так не властвовали над умами, не получали я бы сказал такого
содержания, такой насыщенности поэзией, как именно в Петербурге, как именно
на водах Невы. Я думаю, что сам Петр, основавший свой Петербург в мае, был
зачарован какой-нибудь такой белой ночью, неизвестной средней полосе России.
Весла равномерно и глухо хлопают по воде, едва журчит струя за кормой и
освещенный зарей гребец то наклоняется вперед, то отклонится назад, босые
его ноги крепко уперлись в перекладину на дне лодки, через каждые три удара
он оборачивается, чтобы проверить направление, а иногда тряхнет головой,
чтобы отбросить от глаз коему непокорных волос. Насторожившаяся тишина стоит
вокруг, всякий разговор давно замолк. И вдруг в этом торжественном
безмолвии, в прозрачных сонных сумерках, между едва потемневшим небом и
странно светящейся водой, откуда-то сверху, мягко ложась на воду, начинают
литься точно полые, "стеклянные", "загробные" звуки. Это заиграли куранты на
шпиле крепости, это они возвещают в двух молитвенных напевах, что наступила
полночь... Играли куранты "Коль славен наш Господь" и сейчас же затем "Боже
Царя Храни". Музыки этой хватало почти на весь переезд, так как темп был
крайне замедленный, но различить, что именно слышишь, было трудно... Обе,
столь знакомые мелодии, превращались в нечто новое и это тем более, что и
тона колоколов не обладали вполне отчетливой верностью, а благодаря эху,
звуки на своем пути догоняли друг друга, а то и сливались, образуя до слез
печальные диссонансы.
Говорят, узников, заключенных в крепости, ежечасные эти переливы,
длительное это капанье звуков в ночной тиши, доводило до отчаяния, до
безумия. Возможно, что и так. Куранты звучали, как плач, а то и как медленно
читаемый и тем более неумолимый приговор. Этот приговор носил
сверхъестественный и прямо-таки потусторонний характер уже потому, что
произносила его высокая башня со своим длинным, длинным золотым шпилем,
который в сгущающемся мраке продолжал светиться, точно вынутый из ножен и
устремленный к небу меч. На самом конце этого меча, совсем под небом,
сверкала золотая точка. На таком расстоянии невозможно было определить, что
эта фигура изображает. При поворотах она меняла свой облик: то казалось, что
это ангел снизился, чтобы передохнуть, на самое острие колокольни, а то, что
это парус какого-то плывшего в поднебесье сказочного корабля...