"Ален де Бенуа. Как можно быть язычником" - читать интересную книгу автора

в Торе. Таким образом, понятие "иудео-христианство" означает всего лишь
монотеистическое родство.
При признании данного родства иногда очень сильно недооцениваются
имеющиеся различия между христианством и иудаизмом. На практике это зачастую
приводит к приписыванию язычеству черт, якобы коренным образом отличающих
его от "иудео-христианства", которые на самом деле отличают его только от
иудаизма или - гораздо чаще - только от христианства. В некоторых случаях
различия являются в значительной степени иллюзорными или касаются только
лишь выражения определенных явлений, а не самих явлений. Например, зачастую
утверждалось, что греческая мысль была динамичной, конкретной и
синтетической в противоположность еврейской мысли, по сути своей статичной,
абстрактной и аналитической. В действительности все скорее как раз наоборот,
как показывает Джеймс Барр (Smantique du language biblique, BSR, 1971),
который справедливо противопоставляет "греческий аналитический способ
мышления, осуществляющий разграничение и раздробление, еврейскому
синтетическому способу мышления". Семитские языки стихийно стремятся к
синтезу и конкретике; частично лишенные синтаксиса, они сохраняют текучий
характер, располагающий к множеству истолкований. Другие черты, которыми
наделяли "иудео-христианство", являются в действительности специфически
христианскими: богословская важность первородного греха, развитое
представление о творении, обесценивание сексуальности, презрение к жизни и
т. д. Это также касается характерной нетерпимости иудео-христианского
единобожия, которая приняла в христианстве особенно угрожающие формы,
первоначально по причине прививки к христианской вере западного
миссионерского духа, впоследствии по причине того, что из трех великих
авраамических религий только христианство сразу же взялось" осуществлять
свое вселенское призвание, не желая быть религией какого-то отдельного
народа или культуры.[9]
Язычество также невозможно лишить стремления к "всеобщему" и свести к
закрытому и регрессивному субъективизму. Но это стремление к всеобщему, как
мы покажем далее, идет от частного - от существа к существованию, а не
наоборот. Подробно разработанное в греческой философии, у римлян в понятии
imperium'a, у индоиранцев в учении об империи, воспринимаемой как тело "бога
света", всеобщее увенчивает собой общественное предприятие, включенное в
существование мира, а также представляет собой воплощение его принципа; его
нельзя путать ни с богословским или философским универсализмом, упраздняющим
различия, ни с этноцентризмом.
Наконец, размышление об укоренении христианства в Европе не может
обойтись без исследования причин - не только внешних, но и внутренних, -
этого укоренения. (Что в европейском сознании способствовало его обращению?)
Мы также не должны забывать о том, что христианство само значительно
менялось, и что с точки зрения истории и социологии существует не одно, а
несколько христианств. Что касается нас, то мы прекрасно осознаем разницу
между эгалитарным и подрывным христианством первых веков и (относительно)
конструктивным христианством Средних веков, в значительной степени
окрашенным языческой органичностью. Очевидно, что христианство четвертого
столетия уже не является тем христианством, которое пробуждало ярость
Цельса.[10] Мы также признаем, что, как говорит Хайдеггер, "христианство и
жизнь христиан евангельской веры - это не одно и то же" (Martin Heidegger,
Chemins qui ne menent nulle part, Gallimard, 1962, p. 181). Мы также помним